Похождения Павла Ивановича Чижикова
Шрифт:
– Какие, к черту, шаманы?
– Обыкновенные, монгольские. Надо подумать.
– Не хочешь, я в другую газету пойду. Я к тебе как к другу…
– Ну погоди, дай денек подумать. Уж больно дело непростое, необычное.
– Я пошел.
– Купи страницу. Дай две тысячи долларов.
– Я пошел.
– Дай хоть тысячу. По дружбе предлагаю. У меня страница рекламы стоит три.
– Двести – или я пойду в другую газету.
– Это грабеж!
– Дело новое, неизвестно, как пойдет. Я еще ничего не зара ботал, а ты свои двести уже имеешь.
– А сколько ты мне дашь как дольщику?
– Если
– Пять.
– Это почему же пять?
– Пять лучше, чем два.
– Я тебе и двух не дам. У меня расходы. Доллар.
– Можно я как-нибудь потом решу? Я сегодня не готов.
– Тогда я пошел.
– В другую газету?
– Да хоть куда.
На лице у Зряченского была мука не прогадать. Заманчиво было войти в долю, чтобы потом купить хотя бы «Гардиан», но и двести хотелось получить сразу. Так было надежнее.
– А триста? – вкрадчиво спросил он с лицом человека, страдающего пауперизмом, свойственным профессиональным уличным попрошайкам.
– На, – согласился разочарованный Чижиков и отсчитал зеленые сотенными.
Единственное, что нарушало теперь планы Павла Ивановича, – это то, что отказ Зряченского от сотрудничества и потеря желаемого компаньона означали утрату почтового и юридического адреса. Теперь надо было придумать место, куда страждущие могли бы посылать свои фотографии и ремиз.
К такому повороту наш герой не был готов, и это тормозило выход статьи. Дело откладывалось до неопределенного срока, но тут Чижикова осенило сходить на почту и попробовать договориться с тамошним начальством о получении мешков с письмами до востребования.
«Ай да Чижиков, ай да молодец», – подумал про себя наш герой, косвенно хваля себя за изворотливость быстрого ума, в чем ему приходилось неоднократно сомневаться во время длительного хождения по трехкомнатному приватизированному жилому фонду в поисках правильной формулировки его бизнес-идеи.
Глава 4
Чудеса ономастики
Если вспомнить Николая Васильевича Гоголя, то его вымышленный Чичиков оказался на поверку реальнее, чем сосед по школьной парте, лестничной площадке или по коммунальной квартире с пятью почтовыми ящиками на входной двери.
О печатном герое мы узнавали из книги больше, чем об однокласснике Васе Нелюбине, который годами мозолил глаза и всё равно оставался загадкой. Он неожиданно мог поставить в коридоре подножку своему лучшему другу с явным прицелом на чугунную батарею под подоконником, оставаясь при этом верным товарищем и одновременно, как говорится, вещью в себе.
Литературный же герой открыт и светится деталями, причем так убедительно и ярко, что вы охотнее верите сочинителю Гоголю, чем мемуарам Талейрана, а именно: Наполеон при всех его выдающихся для европейцев качествах на российской почве мог стать только мелким жуликом, а не императором Всея Руси и, по случаю, Франции, если бы ему пришло в голову пойти на Париж войной. И не только вы, а еще не одно поколение читателей вместе с вами будет так думать, потому что Чичиков, похожий на Наполеона, – обыкновенный прохвост и казнокрад.
Парадокс
Если реальный Наполеон может посредством пера и фантазии Гоголя реинкарнироваться в литературного героя Чичикова, который на практике получился живописнее и убедительнее своего прототипа, то почему Чичиков не может проделать ту же дорогу превращения сперва в реального буржуа нового типа, а затем в литературный персонаж по фамилии Чижиков, по традиции более реальный, чем живой, исходный прототип?
Вы скажете, что это невозможно, как не бывать обратному превращению бабочки в куколку. Конечно, в биологии это нельзя, но в литературе – пожалуйста. Биолог наблюдает и описывает то, что видит, потому что он ученый, а писатель придумывает и видит мир обратным зрением, пропускает через себя и выводит на бумаге то, что отпечаталось в его ненаучно, подчас нелогично устроенной голове. И тогда вымышленное превращение человека в жука выглядит правдоподобнее, чем наблюдения всё того же Васи Нелюбина за одинокой крысой, сидящей в подворотне на куче мусора.
– Вон, смотри, крыса, – кричит Вася.
– Сам вижу, что крыса.
– Серая. Сидит и смотрит.
– Сам вижу, серая и сидит.
Записанный на бумаге разговор – еще не литература. Запачкать текстом бумагу еще маловато будет. Литература, искусство начнется, если Нелюбин скажет, например, что крыса, как человек, – самое древнее, чуть ли не первое млекопитающее и последнее из уцелевших на земле, отдаленная, если не прямая родня вершине творения по всеядности и адаптации к агрессивной окружающей среде, разве что человек еще пока не пристрастился к крысиному яду, как к сахару или кокаиновому порошку. Если крыса вообще не праматерь людям, по версии теории эволюции Дарвина, только не овладевшая чтением и письмом за ненадобностью, как цыгане или некоторые племена аборигенов в отдаленных джунглях, прожившие как-то без грамоты до сих пор, и ничего. И начнет Вася за нее мыслить с претензией на Платона или, на худой конец, на Виктора Гюго. И тогда Нелюбин наврет от имени крысы приблизительно так:
– Вот непонятно мне, с какой целью природой создан этот человек, который неукоснительно считает себя венцом природы? Он другой раз держит перед собой книгу, час держит, другой, а не ест, начиная с вкусных замусоленных краев. Думает и соображает. А что тут думать? Всё в мире существует для поддержания природного естества. Глуп человек, ведь всё, что не создано для поддержания естественных потребностей, – бестолковая забава ради пустой растраты нервов и физических сил, ну и так далее.
Сам Павел Иванович Чичиков новейшего образца не видел никакой связи с прототипом, считал свое имя курьезом ономастики, а все совпадения с почти полным тезкой – случайными. На ехидный и довольно частый вопрос остряков, особенно фамильных, для кого коверканье чужого наследственного имени является высшим проявлением юмора и поводом для гоготания до слез: