Похождения проклятых
Шрифт:
Николай Александрович очнулся от тихого вскрика блаженной Параскевы, которая смотрела куда-то позади них и причитала:
— Царевен штыками! Царевен штыками, жиды проклятые!
И тотчас же вдруг другая картина совершенно ясно привиделась императору, словно пелена спала — или как в синематографе замелькало: не келья перед ним, а подвал с сырыми стенами, не Паша Саровская руку тянет, а какой-то черный и вертлявый, прячет пистолет за спину… И сразу же — грохот выстрелов, дым, крики, кровь, кровь всюду, на убийцах, на детях, но более всего — на высоком ужасном старике с длинной бородой и в круглой черной шляпе…
Николай Александрович смахнул
— Я вам не верю, этого не может быть!
Чего больше было в этих словах: материнской муки, женской слабости, отчаяния, надежды, упования на Господа, на народ российский, на него, Николая? Бедная, бедная Алекс… Господи Боже, все в руцех Твоих, как выдержать это?!
Параскева Ивановна достала откуда-то с кровати кусок красной материи, протянула ей:
— Это вот твоему сынишке на штанишки, а когда он через год родится, тогда и поверишь тому, о чем говорила…
Глава одиннадцатая
Хорошо Алексею, он-то тут бывал раньше, и, судя по всему, довольно часто, я же всего пару раз, да и то в далекой студенческой молодости, когда самостоятельно изучал историю православия в России. В университете такого курса не было. Давили истматом. Поэтому я совсем заблудился, запутался и вышел чуть ли не к берегам Красного моря, а то и к Египетским пирамидам. По крайней мере, передо мной лежали кирпичные кладки, истощенное русло реки с желто-красной глиной и горы строительного мусора. А за всем этим лежала песчаная местность с редкой растительностью. Все это, при развитом воображении, можно было бы принять за ту злосчастную пустыню, по которой пророк Моисей сорок лет водил изгнанных фараоном евреев. Вот тебе и почти морское дно, с разъявшимися водами, вот и горящий на солнце куст дикого шиповника. А вот и бетонная плита со скрижалями, оставленными неведомым мастером едкого народного слова.
Наверное, я уже выбрался за пределы географического Нового Иерусалима. Редкий паломник забредет сюда по своей охоте. Хотя… Я увидел, как из-за строительных пирамид вышли два человека, о чем-то оживленно беседуя. Пожилая женщина и мужчина средних лет, очень крупного телосложения. Направлялись они в мою сторону. Я их узнал. Это была дочь Василия Пантелеевича Скатова, из Ашукинской, и доктор Брежнев, со станции Правда. Сначала я даже обрадовался знакомым лицам. Потом подумал: Почему они вместе, разве их что-то связывает? Ну а почему бы и нет, тотчас решил я, живут они почти рядом, а кроме того, она ведь посещала своего отца в его больнице, так что ничего странного нет. Может быть, он даже присутствовал на похоронах. Но затем обозначилась еще одна загадка.
Когда они проходили мимо меня, я, естественно, поздоровался. Но ни доктор Брежнев, ни дочь Скатова никаким нормальным образом на это мое приветствие не среагировали. Они попросту меня не признали! Я еще понимаю, что женщина могла запамятовать: был я у нее всего один раз, и то не долго, да и возраст у нее приличный, и я — немного другой, с синяками да шишками, опирающийся на посох ее отца, словом, какое-то ходячее недоразумение… Она и поглядела на меня, как на пустое место или на каменное изваяние, которое вдруг открыло рот и сказало: Здас-сьте! Но доктор-то, доктор Брежнев! Он мне сам коленку вправлял и жгут накладывал. Голову бинтовал, а потом мы даже пили вместе. И на сеансе Грабовского, в антракте, сам к нам подошел. А тут что-то буркнул себе под нос и даже не посмотрел в мою сторону!
Воображение у меня развито хорошо. Мысли сразу заработали в таком направлении: оба они тоже заняты теми же поисками, что и мы. Логика моя заключалась в следующем. Да, какое-то время, причем весьма длительное, святые мощи благоверного князя действительно пребывали у Василия Пантелеевича Скатова. Об этом прямо говорил Матвей Иванович. Кремль, хотя бы перед смертью, сказал правду. (Опять двусмысленность получилась, но я не виноват: такая уж у него фамилия фиговая; но я сомневаюсь, что нынешний Кремль разродится правдой вообще когда-нибудь.) Но почему мы столь уверены, что они сейчас находятся именно у Ольги Ухтомской? Мало ли что у нее могло храниться в сундучке! Или же что об этой тайне непременно знает Агафья Максимовна и выведет нас на нужный след?
А ведь Василий Пантелеевич мог открыться своей дочери. Как самому близкому существу. И очень даже вполне. Она вроде тоже весьма набожная. Икона в доме мироточит. Не случайно же? А мог, чувствуя приближение своего конца, поведать о том доктору Брежневу. Если не специально, то, допустим, в беспамятстве? Тоже возможно. А если не в бреду, то, значит, выхода другого не было: дочь далеко, никого из близких рядом, один врач. А что он за фигура такая? И почему все-таки они вместе? Ищут святые мощи? Знают о тайнике? Или уже нашли? Загадка.
Вопросов было много, а ответов не прибавлялось. Я решил пройти немного вперед, к высохшему руслу речушки и заглянуть за строительные пирамиды. Что там такого интересного, что привлекло внимание еще одних следопытов? Если, конечно, они не просто прогуливались в дальних окрестностях Нового Иерусалима, избегая посторонних глаз. Что тоже вполне естественно, когда требуется обсудить какой-то важный вопрос или проблему.
Я очутился на забетонированной площадке, где было полно всякого мусора. Залежи кирпичей, плиты, металлический хлам, помятые ржавые ведра, рваные рукавицы, черенки от лопат, даже кабина от грузовика, с открытой дверцей. Я подошел поближе и заглянул внутрь. Почему-то я был уверен, что обнаружу там нечто, что прольет свет на мои блуждания в потемках. И не ошибся, хотя едва не получил инфаркт…
В кабине лежал человек, заброшенный ватными телогрейками. То, что это действительно человек, я определил по высовывающимся из-под барахла ногам по щиколотки. И не просто человек, а женщина, поскольку ноги были в дамских туфлях, правда очень стоптанных. Агафья Максимовна! — сразу же подумал я. И, разумеется, мертва, так как никаких видимых признаков жизни я не обнаружил. Так вот какое злодейство здесь произошло! Лоб мой покрылся испариной, а сердце билось столь отчаянно, словно готово было сломать прутья ребер и вырваться наружу. Я уже протянул руку, чтобы откинуть ватную телогрейку с лица жертвы, как чья-то другая рука легла мне на плечо.
И вот тут-то я едва не получил инфаркт, поскольку кто-то гаркнул мне в самое ухо:
— Ты чего это к моей бабе лезешь?!
Откинувшись в сторону, я увидел перед собой пропитую морду с щетиной и фонарем под глазом. Оживился и манекен, лежавший под рваными ватниками. Оттуда тоже высунулась весьма неприятная харя, да еще ярко размалеванная дешевой косметикой. Теперь оба они стали на меня орать, обвиняя во всех смертных грехах, но главное, в том, что это именно я спер у них только что бутылку портвейна.