Похождения проклятых
Шрифт:
— А дальше что?
— Написал царь письмо и отправил его на Тихий Дон с верным человеком. Ну и пришел, значит, к царю храбрый атаман Платов со своими казачатами и отправил в тартарары и Наплюйона, и хранцуза, и всю ихнюю нечисть, а Царя с енералами освободил. Царя накормил, а вошь с него всю почистил.
— А потом-то что было, дедушка?
— Потом? Потом, сказывают, пошел храбрый атаман Платов со своими казачатами до городу ихнему Парижу, бусурманов всех из него выгнал и вернул им веру православную. Да только они не удержали ее. Платов-то домой вернулся, на Тихий Дон, а хранцузы обратно обусурманились. Собака она и есть собака, человеком не станет.
— Интересно ты рассказываешь, дедушка. Ну а про мятеж на Сенатской площади в Петербурге что слышал?
— А это когда хотели царя извести?
— А вроде за народ они были.
— Кой там за народ! В Бога-то никто из них не верил, молились на звезду какую-то о шести концах, да женами-то и менялись.
— Ну хорошо. А что ты знаешь про Крымскую войну?
— Вишь ли, мил человек, это опять Наплюйон из яйца вылупился. Ен же как гад змеиный кладку кладет и сам себя рожает заново. Тут опять силы собрал, турок позвал на помощь, англикан всяких, сели они на корабли и поплыли в Крым. Войско у них было несметное, но и наши, православные, отчаянно бились. Сын мой, Матвей, головушку там сложил. Царь енералам икону прислал, Казанскую, а они ее в угол задвинули. А надоть было войска обнести. Вот супостаты и взяли верх. Царь от ентого так расстроился, что яд принял.
— А сын его, Александр II? Рад ты, что освободил крестьян? Свободен теперь, дедушка.
— Рад-то рад, но вот что тебе скажу. Был мне сон, давно уже. Иду я по зеленому полю и вижу — масса крестов стоит. Иду дальше и вижу — целые реки крови текут в море. Иду, иду — стоит большой храм. Захожу в него и вижу темный престол, а иконостаса нету. Вместо икон какие-то патреты со звериными рылами да острыми колпаками. А на престоле не крест, а большая звезда, и Евангелье со звездою, и свечи горят смоляные — трещат, как дрова, и чаша стоит, а из чаши зловоние идет, и оттуда всякие гады, жабы, пауки, страшно смотреть на все ето. Просфоры тоже со звездою. Пред престолом стоит поп в красной ризе, и по ризе ползают зеленые жабы и пауки, лицо у него страшное и черное, как уголь, глаза красные, а изо рта дым идет и пальцы черные, как будто в золе. Ух, Господи!.. Жутко страшно.
— Ты, дедушка, не торопись, я записываю.
— Пиши-пиши, может ума наберешься. Ну вот. Тут прыгнула на престол какая-то мерзкая, гадкая, безобразная женщина, черная, со звездой во лбу, и завертелась на престоле, затем крикнула, как ночная сова на весь храм страшным голосом: Свобода!, а люди, как безумные, стали бегать вокруг нее, чему-то радуясь, и кричали, и свистели, и хлопали в ладоши. Затем стали петь какую-то песнь, сперва тихо, потом громче, как псы воют, потом стало звериное рычание, а дальше — рев. Вдруг сверкнула яркая молния и ударил сильный гром, задрожала земля и храм рухнул и провалился в бездну. Престол, поп, черная женщина — все смешалось и загремело в бездну. Господи, спаси! Ух, как страшно.
— Когда же тебе, дедушка, такой сон приснился?
— А вот когда царя-батюшку бонбой разорвали, накануне прямо.
— И кто же его убил?
— Знамо кто. Левоцинеры, безбожники с иудеями. Охоту за ним вели, за то, что крестьян свободил. Им деньги с золотом дали, из Парижу. Рошшылды каки-то.
— Ну а при нынешнем царе тебе как живется, при Александре Александровиче?
— Справно. Ентот наш царь, мужицкий.
— Расскажу тогда и я тебе один случай. В волостном правлении некий смутьян плюнул в портрет царя. Дело разбиралось в нашем Окружном суде. Довели до сведения государя, поскольку дело-то не простое, а связанное с оскорблением его Императорского Величества. И что же ты думаешь? Узнав о шестимесячном сроке заключения, к которому приговорили мужика, Александр III расхохотался. Как это? — сказал он. — Он наплевал на мой портрет, и я же за это буду еще его кормить полгода? Выпустите его и передайте, что и я, в свою очередь, плевать на него хотел — и делу конец. Остроумно,
— А я тебе и толкую, что ентот государь — наш, крестьянский. Порядок знает и хвосты-то еще кому надо прищемит…
(Запись сделана помощником прокурора Сергеем Павловичем Новоторжским.)
Глава десятая
Разговаривали мы до самого утра, когда с рассветом стало исчезать гудение бор-машины. Зубная боль, должно быть, у невидимого пациента прошла, началась головная. Потому что чувствовалось какое-то сильное давление в атмосфере, на Москву будто бы опустился стеклянный колпак, прекратив доступ воздуха. Я открыл окно, но дышать было все равно трудно. Сизое марево висело повсюду, а сквозь него еле пробивались полоски света, словно первые проросшие ростки. А беседа наша шла не только о Никоне, его реформах и расколе.
Тут мы сошлись во мнении, что исправление богослужебных книг было необходимо. Слишком много ошибок и бессмыслиц допустили прежние переписчики. Они исправили те древние формы православия, которые ранее были заимствованы Русью у тех же греков и не нуждались в правке: двоеперстие, направление крестных ходов посолонь и так далее. Никон взялся за дело со свойственной ему недюжинной силой и рвением. Но натолкнулся на противников любой правки, которые питались недоверием к Флорентийской унии, считали, что нечто подобное готовится и в Москве. Однако патриарх смотрел куда дальше старообрядцев. Он видел упорядочение богослужения всего православного мира, не только одной Руси. Ведь разночтения в книгах вызывали уже волнения и на самом Афоне, этом горном и горнем оплоте Христовой веры. Словом, времена были почти апостасийные, как нынешние.
Никон мыслил Русскую церковь и Москву как светоч, озаряющий все другие, как действительно Третий Рим и столицу вселенского православия. Он и царя хотел воспитать как сильного благочестивого государя, служащего Богу и церкви — в роли Удерживающего. Но прямолинейность его и нетерпимость привела к перекосам, к превосходству священства над царством. Интриги бояр довершили дело. Однако не с Никоном, а с его преемниками надо связывать преследования раскольников. Он-то уже шел на уступки старообрядцам, разумно полагая, что старый обряд не следует объявлять еретическим, постепенно он и сам отомрет, так как разногласия не столь уж и существенны. Это без него пошли гражданские казни раскольников, что и надело на них мученический венец, а сам раскол закрепило официально. А в результате оказался утрачен абсолютный авторитет и царя и церкви в глазах огромной части русского народа. Это стало неким нервным срывом людей, не одних только староверов с их массовыми самосожжениями, а всех наиболее стойких и верных идее Святой Руси. Не российская, а вселенская драма…
От Никона мы перешли к другим фигурам, которых тоже либо оболгали, либо старательно замалчивают в русской истории. Эпоху Иоанна Грозного и его самого с помощью немецких историков и Карамзина обильно мажут черной краской. Пишут как о страшном злодее и реках крови. Но Иоанн IV положил конец Астраханскому и Казанскому ханствам, вернул оттуда сотни тысяч русских пленников, одержал победу над Ливонским орденом, возвратил старые русские города на Западе и присоединил Сибирь. При нем началась славная эпоха Земских соборов, угомонилось заносчивое боярство, народ благоденствовал, а Русь крепчала. За все время опричнины было казнено около трех тысяч человек (в поминальном синодике самого Иоанна Грозного нет имени митрополита Филиппа, смерть которого приписывают ему, как и убийство собственного сына). А в те же годы в Западной Европе католическая инквизиция 300 тыс. своих противников уничтожила, как нечего делать. За одну только Варфоломеевскую ночь в Париже вырезали не менее 3 тыс. гугенотов. Вот вам и глубинные истоки общечеловеческих ценностей для сравнения. Не было тирана на троне. Был первый русский царь, строивший Русь, как и его предки — Александр Невский, Даниил Московский, Иван Калита, Иоанн III… Они создавали не только Россию, но Дом Пресвятой Богородицы. И вот пришли в него в двадцатом веке творцы катаклизмов и беззакония и принялись его разрушать. Нет сейчас в нем Хозяина. Остались одни слуги да гости. Злобные, жадные и вороватые.