Покаяние разбившегося насмерть
Шрифт:
– Кто вы?
– вновь повторил он свой вопрос, останавливаясь передо мной, пытливо разглядывая и, само собой, не узнавая.
– Я - кюре Дидье, зовите меня так... А вас я вижу первый раз.
Я кивнул, с любопытством разглядывая новое лицо. Кюре Дидье был едва ли не карлик - не больше полутора метра высотой, тщедушный и бледный, но с пронзительным, я бы даже сказал, огненным взглядом черных глаз. Казалось, во всем его блеклом облике единственно живыми были только эти глаза: большие, блестящие, живые, яростные, отчаянные, искренние, страстные... Их выражение менялось едва ли не каждое мгновение, так
– Меня зовут Ален. Мне только что рассказал о вас Сид Виши - вы должны его знать, он приходит сюда...
Кюре поднял руку, останавливая меня.
– Не объясняйте, я прекрасно знаю Сида - серьезный мальчик. Полагаю, вы зашли сюда с определенной целью?
Я кивнул.
– Да. Я хотел бы поговорить с вами о малыше Нико...
Мне вновь не удалось договорить фразу до конца: кюре Дидье на мгновение крепко зажмурился - точно на пару секунд вдруг погасли яркие огни - и тут же взглянул на меня так, точно я нанес ему жестокий удар.
– Малыш Нико! Мое великое искушение. Пока мальчишка был жив, я несколько раз ловил себя на мысли, что жажду его смерти - порою мне так хотелось моими собственными руками придушить его, как душат ядовитую змею. Но убийство - великий грех, мне ли этого не знать! И все равно я грешил, мечтал убить, совершить страшный грех. За что и был сурово наказан.
Мы стояли друг против друга в самом центре храма, под высоким куполом, и взволнованные слова священника отдавались гулким эхом где-то там, в каменных серых сводах.
– Не вы один желали смерти малышу Нику, - попытался я успокоить взволнованного кюре.
– Этот парень за всю свою недолгую жизнь не сделал ни одного доброго дела, никому не сказал доброго слова...
Кюре Дидье мимолетно нахмурился и резко вздернул подбородок, чтобы взглянуть на меня более внимательно.
– Вы не правы, - в его голосе, как до того в органных пассажах, вибрировали отчаяние, раскаяние, боль.
– Не забывайте, парню было только двадцать три года - совсем юнец! Откуда же в нем было столько злости, как не от нас же - от тех, кто жил, дышал, молился вокруг него? С нас и спрос!
– Но...
Он вновь не дал мне договорить.
– Вы сами общались с малышом Нико?
Я отрицательно покачал головой, и старец тут же склонил голову с тяжелым вздохом, одновременно разворачиваясь и жестом предлагая мне следовать за ним. Мы двинулись по проходу от алтаря к центральному входу.
– В том-то и дело - вы лишь повторяете слова других, которые, как правило, помнят только собственные обиды. Но не может человек, создание божье, быть законченным злодеем! И Нико не был, поверьте мне, просто ему не попался на пути добрый проводник... К примеру, вы только что сказали, что он никому не сделал ничего доброго. Откуда вы это знаете?
Признаться, я был немного сбит с толку.
– Все об этом говорят, - я пожал плечами.
– Никто не вспомнил не одного его доброго поступка.
Кюре мрачновато кивнул, словно с горечью констатируя некий не слишком радостный факт.
– Понятно. Но, по-моему, это в первую очередь плохо характеризует тех, кто не говорит ни одного доброго слова о ком-либо!
– он вздернул брови.
– Не можешь сказать хорошо
Признаться, мне самому с раннего детства всегда было жалко бездомных кошек и собак, а потому после слов кюре я невольно улыбнулся, представив себе кормящего кошку Нико. Выходит, был и в нем свой минимум добра: людей парень никогда не жалел, а вот несчастную кошку накормил.
– Вы улыбаетесь?
Кюре тоже неожиданно улыбнулся, и одновременно смягчился его взгляд, словно вдруг растаяли все мрачные страсти-мысли, дав возможность свободно вздохнуть. Заложив руки за спину, он шагал по гулкому проходу, размышляя вслух.
– Вот так и мы всю свою жизнь гораздо больше помним и муссируем плохое, чем отмечаем доброе. Когда я увидел ту сценку, она меня потрясла гораздо больше всех великих подвигов святых угодников. Все мое раздражение против Нико враз исчезло, я словно вдруг увидел его другим - полагаю, то был истинный Нико, тот, который снял маску злого насмешника. Но время шло, а мне так и не удалось установить контакт с тем, способным на добрые поступки Нико. Каждый день в ответ на все мои попытки общения я встречал со стороны парня лишь злобную враждебность, и во мне вновь начинал распускаться ядовитый цветок ярости...
"Ядовитый цветок ярости"! Я взглянул на бледный профиль идущего рядом, отметив про себя, что этот кюре Дидье прочно сливается с духом и стенами католического собора, с его цветными витражами и высоченными каменными сводами, каждому посетителю внушающими невольный трепет. Роскошный и грозный, уносящийся ввысь, вечный. Проговорив со мною несколько минут, маленький неброский человечек стал кем-то внушающим невольный трепет.
Кюре Дидье негромко продолжал свою речь.
– Все повторялось изо дня в день, словно шло через копирку. С утра я, исполненный веры, строил планы, как встретиться с Нико, как разговорить его, вызвать на доверие; но при наших встречах, которые каждый раз длились считанные секунды, он лишь смеялся над верой, над богом, надо мной и исчезал, успев зарядить меня раздражением и злостью. Мне удавалось сохранить спокойствие лишь прилюдно, но, оставшись один, я кипятился и проклинал мальчишку как исчадие ада... К вечеру я, как правило, успокаивался и вновь настраивал себя на лучшее: завтра я непременно встречу малыша Нико, и на этот раз он сердцем ощутит во мне любовь и сострадание! Мы спокойно побеседуем по душам, и парень исповедуется в своих грехах... Но наступало новое утро, и все вновь и вновь повторялось...
Кюре вдруг неожиданно замер перед центральных входом, задумчиво уставившись на потрясающий витраж над нашими головами: гигантская роза ветров, извечное колесо жизни.
– Признаюсь вам, как на исповеди: когда я узнал, что в театре при центре ставят пьесу по библейскому сюжету, где у Нико роль волхва, я был смертельно потрясен. Мне это казалось святотатством, жестокой насмешкой над верой. Впрочем, я попытался переубедить самого себя: как знать, может, добрая роль дарует мальчишке хоть немного тепла, любви, веры?