Поклонись роднику
Шрифт:
А Николай Баранов, ночевавший в избушке сплавщиков, слышал призывные крики людей, искавших его, видел их, схоронившись в густом ракитнике. Отозваться бы, выйти из кустов — и делу конец, так нет, хотелось досадить жене. «Пусть мужики вернуться ни с чем, пусть попереживает Валентина», — упрямо думал он…
Когда расстроенный безуспешными поисками Логинов увидел Пашку Колесова, усердно дергавшего ногой заводную педаль мотоцикла, он, при всем нежелании разговаривать с этим ветрогоном, упрекнул его:
— Натворил ты, Колесов, дел.
— Чего? — не моргнув, бесстыже уставился на директора
— Пропал ведь мужик, вот чего. А грех на твоей совести, потому что довел ты его до точки.
— Валите все на меня!
— На кого еще? Подумал бы, у нее трое ребят. Каково, если останутся без батьки?
— Хватит воспитывать, я ведь не у тебя в совхозе работаю, — заявил Пашка, вызывающе подбоченившись и в упор глядя дерзкими карими глазами.
Зло взорвало Логинова, едва не двинул кулаком в самоуверенную Пашкину физиономию. Только сгреб его за грудки, притянув к себе, произнес с негодованием:
— Проучить бы тебя как следует, подлая твоя душа!
— А ну, тронь! Я ведь, бляха-муха, не посмотрю, что ты начальство! — хорохорился Пашка, провоцируя Логинова.
Тот с презрением отстранил от себя Пашку и пошел дальше.. «Дернул меня черт связаться с этим барахлом, — успел покаяться Логинов. — Шкодит, пакостит там и сям, и управы на него нет. Из-за него, может быть, погиб человек. Все могло произойти в минуту душевной слабости. Страшно подумать…»
Николай Баранов собирался еще ночевать в избушке сплавщиков. Нашел здесь удочку, надергал немного рыбешки, которую можно было испечь на костерке и лишь заморить червячка. В избушке хорошего мало: пусто, грязно, а ночью и холодно. Вдруг на Николая нашло прозрение: дескать, какого черта я здесь отшельничаю, как бродяга? Или не хозяин в своем-то собственном доме? От любви к Валентине ничего не осталось, а сыновья разве виноваты? И зачем односельчан зря тревожить? Швырнул в кусты кукан с плотвичками, решительно зашагал вверх по реке.
Некоторые видели, как пошел он к дому. Несмотря на поздний час, новость тотчас облетела село.
Отперев дверь мужу, Валентина не выказала никакого удивления, не обмолвилась ни словом, точно знала, что он придет именно в этот вечерний час. Молча поднялись в избу. Валентина принялась домывать посуду. Набегавшиеся за день сыновья сладко спали. Николай задержался около них, кажется, никогда он не испытывал такой нежности к своим Баранчикам, щемяще почувствовал, на краю какой беды они находились.
Налив в умывальник теплой воды и с наслаждением скинув с себя пиджак и рубаху, он вымылся. Стало полегче.
Тем временем на столе появился ужин. Что могло быть вкуснее малосольного огурца и молодой картошки, жаренной со свининой! Всю сковородку подчистил, а потом жахнул сразу чуть не целую кринку молока.
Валентина лежала в постели, закинув за голову полные белые руки; видна была глубокая ложбинка на ее груди, в которую стекал от шеи клинышек загара. Смотрела, не мигая, в потолок, вероятно ожидая от него упреков, брани. Казалось, уже никогда не согреет Николая взгляд ее темно-карих глаз.
«Красивая и гладкая, зараза!» — с раздражением думал он, стараясь не смотреть на жену. Ревность, даже ненависть снова начали вскипать в нем, и, чтобы
Мимо проулка порскнул мотоцикл, щебетливой стайкой прошли девчонки, за ними — парни, с шуточками и нарочит о громким хохотом. Давно ли и сам он был таким молодым, беспечным. Как хорошо, что в темноте никто не видит его, не подходит, не докучает вопросами. Подольше бы длилась ночь. Стыдно будет утром явиться в мастерские, в контору: мужики начнут подтрунивать, дескать, любить красивую — век не знать покоя. Надоели суды-пересуды. Сколько можно смешить людей? Почему другие-то живут ровно, спокойно, согласно? «Эх, Валентина!» — вздыхал Баранов, мучаясь неразрешимыми вопросами.
В сгустившейся синеве неба холодно и бесстрастно мерцали звезды, и не было им никакого дела до беды Николая Баранова, нахохлившегося на приступке крыльца. До полуночи просидел бы так, да озяб в одной-то рубашке.
Спать ушел в горницу, как бывало не раз. Долго лежал с открытыми глазами, ворочаясь и вздыхая: кручинили сердце тяжелые думы.
Светло-зеленая, безупречно новенькая «Нива» мчится от Покровского к Белоречыо. Чувствуется, машина нездешняя: еще кто-то из городских отпускников пожаловал своим ходом. Вот что значит шоссейка! Глядишь, скоро и сами белореченцы начнут приобретать автомашины.
За рулем мужчина средних лет, внушительного телосложения, в бежевом летнем костюме. От всей его фигуры веет здоровьем и основательностью, лицо крупное, широколобое, большущие руки как бы шутя лежат на руле, который кажется хрупким. Сразу видно, человек с положением и значением.
Рядом с ним — паренек в белой импортной курточке на молниях, с красными полосками на рукавах. Дорога его не утомила, с интересом смотрит по сторонам, вспоминает, как было, отмечает, что появилось нового. Еще бы, столько разговору было про поездку в Белоречье, словно собирались в какую-то удивительную страну, и вот она, сельская колокольня, уже показалась над лесом!
Машина миновала приветливо сверкнувшую под мостом Сотьму, ходко вбежала на угор и остановилась возле совхозной конторы. Водитель грузновато вывалился из-за руля, сначала окинул взглядом стенды с показателями соцобязательств по надоям, привесам, урожайности, с именами передовиков уборки. Дверь в кабинет директора распахнул широким жестом, вошел по-свойски, раскинув руки. Алексей обрадованно шагнул ему навстречу, крепко обнялись и поцеловались.
— Вот так, товарищ директор, встречай гостей! — сказал, улыбаясь, приезжий.