Поколение влюбленных
Шрифт:
— Да? — Меня это развеселило. — А большинство специалистов почему-то утверждают обратное.
— В свое время большинство утверждало, что Солнце вращается вокруг Земли, — холодно ответил он.
— Игорь, а почему ты против режима? — Во мне проснулось любопытство.
— Ты позвонила специально, чтобы узнать мое отношение к режиму? — спросил он в ответ.
— По-моему, это не важно, — решительно заявила я, чувствуя себя все увереннее, — послушай, если тебе неприятно со мной разговаривать, ты можешь сейчас же послать меня куда подальше. Поверь, в этом случае даже моя тугодумная голова способна понять неуместность дальнейшей беседы. А если я не вызываю у тебя раздражения, то почему бы нам не поговорить? Мне действительно интересно, почему ты считаешь режим вредным, хотя нам с детства внушают мысль о его полезности.
Игорь помолчал, и во время его молчания я кусала свой указательный палец.
— Как ты думаешь, что такое свобода? — вдруг спросил он.
Я растерялась.
— Свобода… Ну, я думаю, что свобода — понятие относительное, — неуверенно начала я. — В том смысле, что абсолютная свобода — это миф. О ней можно мечтать, но она недоступна, да и не нужна, собственно. В первую очередь для человека важна свобода творчества, — здесь мой голос окреп, потому что я вспомнила одну из наших с Лизой дискуссий по этому поводу, — человек свободен, когда он может выбирать то, чем ему в жизни заниматься и как этим заниматься. Да, именно так — свобода выбора. Если у человека отнять право самому выбирать свой жизненный путь, свою работу, своих друзей, свой образ жизни, это значит лишить его свободы. Поэтому максимальное ограничение свободы — это тюрьма. Там человек лишен выбора даже в таких мелочах, как выбор еды, режима, времени сна, не говоря уже обо всем прочем. Вот, примерно, то, что я думаю о свободе.
— Понятно, — сказал Игорь, — но неправильно. Все, что ты говоришь — свобода творчества, свобода выбора, — это внешнее. А ты ни разу не встречала людей, которых ничто не ограничивает в их праве выбора, но которых ты бы никогда не назвала свободными?
— Пожалуй, встречала…
— Почему так? Я тебе скажу почему. Значительная часть людей при отсутствии любых ограничений не умеют делать выбор самостоятельно. Им проще, когда социум все решают за них, а им самим остается лишь прислушиваться и следовать общепринятым нормам. Общепринятой моде, общепринятым идеалам, общепринятым заблуждениям. Такие люди во все времена строили свою жизнь по самому популярному канону — «чтобы не хуже, чем у других». Они во всех своих поступках ориентируются на то самое пресловутое «большинство». Мол, если так делают все — это не может быть неправильно. Ты, кстати, замечала, как часто реклама в наше время ссылается именно на мнение «специалистов», «экспертов», «профессионалов»? Или на мнение того самого «большинства». Правда, в каждом случае это свое большинство. Например, если вы нормальный собаковод, то должны поступать как другие нормальные собаководы и кормить свою собаку только «Педигри». Если собаку тошнит от «Педигри» — это значит, что вам не повезло с собакой. Смените ее на ту, у которой желудок будет способен переваривать эти опилки. Ну и все остальное примерно так же. Это все наживки, призыв к инстинкту толпы, который живет в каждом из нас с древности, когда для выживания необходимо было держаться стадных норм поведения… Сейчас реклама взывает как раз к этим инстинктам: не хочешь стать чужаком на пиру жизни — не забудь каждые три месяца менять модель телефона.
— Это называется создание общественных архетипов, — заметила я.
— Приятно поговорить с образованным человеком, — с незлой иронией откликнулся он, — да, я как раз про архетипы, стереотипы и тому подобное. Понимаешь, к чему я клоню?
— Пока не совсем, — призналась я.
— Свобода зависит не от внешних факторов, а от внутренних, — сказал Игорь, — не обладая внутренней свободой, человек все равно не сможет воспользоваться той свободой выбора, о которой ты говоришь. Хуже — он будет бежать от нее как от огня. Он будет принимать решения исходя не из того, что нужно ему самому, а с оглядкой — как на это посмотрят другие и не будет ли это в их глазах слишком старомодным или чересчур вызывающим? Где здесь свобода? Прежде чем говорить о своем праве на выбор, человек должен научиться мыслить независимо. А чтобы независимо мыслить, нужно уметь отказывать себе. Понимаешь? Мы слишком привыкли баловать себя, ублажать свое тело. И что в итоге? Теперь не мы диктуем ему свою волю, а оно диктует ее нам. Почему люди боятся принимать самостоятельные решение, а предпочитают испытанные рецепты? Из-за страха лишить свое тело полагающегося комфорта. Мы все прекрасно знаем,
Он говорил, не повышая голоса, спокойно и очень внятно, словно объяснял малышу, почему нельзя баловаться со спичками.
— Я понимаю, — сказала я.
— Режим — это скелет нашего мирка, — продолжил Игорь, — то, на чем основывается все остальное. Что такое режим? Это набор привычек, на которые мы наматываем свою жизнь, чтобы она — не дай Бог! — не потекла в неизвестном направлении.
— Шесты для плюща, — усмехнулась я, представив жизнь в виде зеленых, тянущихся к солнцу стеблей.
— Кстати, очень хорошее сравнение, — без иронии заметил он, — мы не даем этим стеблям выбрать свое направление, а привязываем их веревочками к шестам, чтобы они росли так, как полагается. Мы привыкаем есть и спать в определенное время и в определенных условиях. Если этот порядок нарушается, у нас сразу же появляется чувство дискомфорта. Но от природы человеческий организм — очень гибкая структура: он хорошо адаптируется почти к любым условиям. Нужно развивать эти адаптивные свойства, а не убивать их режимом и привычками.
— Почему тогда ты куришь? — спросила я.
— Я могу не курить, — спокойно ответил Игорь, — я не курил три года. Снова взял сигареты только месяц назад.
«Значит, не такой уж ты железный», — подумала я. А вслух сказала:
— Ты побуждаешь меня к тому, чтобы серьезно пересмотреть свой образ жизни.
— Ни к чему я тебя не побуждаю, — буркнул он, — ты спросила — я ответил.
— Игорь, слушай, — вдруг сказала я, — приезжай ко мне в гости. Сейчас.
— Сейчас? — Он, кажется, искренне изумился.
— А что такого? — спросила я, словно подобное приглашение было для меня в порядке вещей. — Всего лишь половина девятого. Ты уже выспался?
— Выспаться-то я выспался, — протянул он, — но ты не могла бы объяснить причину, по которой мне стоит сейчас срываться и ехать на другой конец Москвы — к тебе в гости?
— Если не хочешь — можешь не приезжать, — я говорила спокойно, хотя сердце набирало обороты, — никакой уважительной причины, чтобы выманить тебя из твоей берлоги, я придумывать не собираюсь. Просто приглашаю. Собственно, я и звонила тебе с этой целью.
— Ты позвонила, чтобы пригласить меня в гости? — недоверчиво переспросил он.
— Да, я звонила, чтобы пригласить тебя в гости сегодня вечером, — подтвердила я. — Понимаешь, я человек спонтанных решений. Мне так захотелось, и я так сделала. Если ты откажешься — не обижусь. Не все же страдают внезапными перепадами настроения.
Матвей, несмотря на лелеемый имидж умудренного воина, выглядит просто ребенком со своими попытками «спасти поколение». Нет уж, обреченность — на то она и обреченность. Это как в кино: баркас с Верещагиным вот-вот взорвется, и сколько мы ни подпрыгиваем на своем кресле, сколько ни кусаем губы, изменить ничего не можем. В экран не запрыгнешь. Ну а мне жизнь отвела самое почетное место — в первом ряду. Или даже нет — в каморке, где крутится проектор. Или он сейчас уже не крутится? Совершенно не представляю состояние современных кинотехнологий.
Впрочем, не важно. Вернемся к Игорю.
Он был удивительный. Без иронии.
Он был редкой для нашего поколения фигурой — даосом в миру. На языке Лао-цзы таких людей называют «древесная чаща». Он никогда не делал того, что было ему несвойственно. Это не так легко, как кажется, потому что вся наша жизнь состоит из череды компромиссов. Мы настолько привыкаем убеждать себя в целесообразности того или иного решения, что почти не чувствуем, как при этом наша совесть или наше чувство прекрасного страдают от мезальянса с рациональностью. Игорь мог пойти на компромисс в отношениях с другими людьми, но никогда — с собой. По своим вкусам Андронов был отнюдь не аскет: любил вкусную еду, дорогой коньяк, восхищался «роллс-ройсами», коллекционировал холодное оружие. Но в нем жило странное, непонятное тогда мне стремление отказывать себе как раз в том, что он любит больше всего. Так, Игорь намеренно соблюдал посты, месяцами не притрагивался к спиртному или неделями ограничивал свой сон двумя часами в сутки. Теперь для меня очевидно, что таким образом он стремился обрести свободу от самого себя — то, о чем мы говорили в наш первый вечер.