Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
Мария Федоровна задремывала с успокаивающей ее мыслью: «А Петя все еще маленький… Никуда он без спроса не уйдет. Рояль замолчал. Зорика не слышно. Наверное, рядом уснули».
— Мама, скажи, нравятся тебе такие строки?
Петя в последние дни усиленно читал Маяковского.
— Вот, слушай:
— Здравствуй, Нетте! Как я рад, что ты живой дымной жизнью труб, канатов и крюков. Подойди— Нравится? — допытывался Петя.
— Нагромождено: трубы, канаты, крюки.
— Но на пароходе это же все есть! Ты же в гавани была.
— Я знаю, что вам с отцом это очень нравится…
— Ты самого главного, должно быть, не понимаешь: пароход этот трудится, как Теодор Нетте. Теодора Нетте нет, а пароход напоминает о нем… Неужели ты этого не поняла?
Мария Федоровна могла бы обидеться на сына, но Петя предусмотрительно успел поцеловать ее в плечо. Мать назвала его хитрецом, и они заговорили о последних новостях, которые им рассказал старый садовник Сушков, пробравшийся в колхозный сад теми же овражными, извилистыми дорогами, какими недавно пробирались к Стегачевым Коля и Дима.
В городе, по словам Сушкова, уже знали, что наши задержали фашистов на западном склоне к Зареновке, а сами заняли линию обороны на восточном. Фашисты погнали из города тысячи людей рыть окопы и разные заграждения. Из Первомайского поселка прошлой ночью они выселили всех колхозников, не успевших эвакуироваться.
— Петя, я перепугалась, когда он рассказывал про первомайцев! — развела руками Мария Федоровна. — Мы с тобой сидим за перевалом, за ярами. Никто нас не видит, и мы никого… Не знаем, что творится под носом.
Задумавшись, она сказала:
— Найдут нас и тоже выселят. Боже, хоть бы ты, Петька, узнал, куда они их выгнали… Пошли бы и мы по той же дороге.
— Мама, может, Григорий Степанович знает? Он недавно прошел в глубь сада и не возвращался.
— Пойди, пойди расспроси его, — заторопила сына Мария Федоровна.
Григорий Степанович и сегодня пришел в сад со своей маленькой пилочкой. По свежим срезам на стволах и на ветках тех яблонь и груш, что были скошены фашистскими танками, Петя видел, что садовник успел поработать — некоторые срезы он уже забинтовал. Но удивительно, что самого садовника поблизости нигде не было видно. Яблоневой аллеей Петя прошел добрую половину взгорья и уже считал, что дальше идти небезопасно, когда вдруг увидел за стволом большой яблони, в глубокой поливочной борозде, Григория Степановича. Садовник разговаривал с человеком… Но с каким человеком? С Валентином Руденьким!
Петя остановился: его мучило желание подойти к ним, но из-за опасения оказаться неосторожным он боялся сделать это. А садовник и Руденький продолжали разговаривать, не замечая Пети. Больше говорил Руденький, потому что неширокая гибкая спина его, обтянутая клетчатым пальто с большими пуговицами на хлястике, часто двигалась, перекашивались плечи. Григорий Степанович, судя по неподвижно опущенной голове, почти все время слушал и, должно быть, только иногда вставлял в разговор одно-другое слово, сопровождая его коротким покачиванием головы.
Неожиданно оба собеседника встали. Петя испугался, что Руденький, не заметив его,
Но каково было огорчение Пети, когда он, подняв взгляд, в поливочной борозде увидел только одного садовника. Руденький же точно провалился сквозь землю, нигде между деревьями не видно было ни его клетчатого пальто, ни сивой шляпы.
— Ты что, Петя, нахмурился? С Марией Федоровной что-нибудь случилось? — подойдя, спросил его садовник.
— С мамой ничего не случилось.
— Может, известия плохие?
— Нет, — сказал Петя и в свою очередь спросил садовника: — Григорий Степанович, с кем это вы сейчас сидели в поливочной борозде?
— Я про него столько же знаю, сколько про всякого встречного.
— Долго вы с ним сидели…
— Так он же меня первыми словами за живое взял. Сказал: «А сад у вас золотой. Ниже, говорит, видал кусты «Ренклода колхозного». Дорогая мичуринская слива. Колхозники не забудут садовода». Я, Петя, после таких слов не утерпел, признался, что я и есть колхозный садовод, и попросил его присесть. И все говорили, что бы такое придумать, чтобы уберечь сад от фашистов. А про себя он только и сказал, что с Нижнего Миуса. Зачем он сюда, про то ни слова не сказал.
— А он ничего не говорил про первомайцев, не знает, куда их переселили? — спросил Петя.
— Говорил, что в Троицком много осело. Это похоже на правду.
Григорий Степанович развел руками и, достав из кармана пилочку, пошел в глубину сада.
Петя вернулся домой невеселым. Мать заснула на кушетке в рабочей комнате отца. Это хорошо, не будет расспрашивать, почему у него совсем испортилось настроение… И все же Пете очень хотелось с кем-нибудь разделить свои огорчения. Было еще одно живое существо в их доме — Зорик. Петя прошел к нему на кухню, погладил его по лопоухой морде и сказал на ухо:
— Ты собака умная, потерпи еще несколько дней. Без тебя мне совсем, станет скучно.
А Пете и в самом деле было невыразимо скучно и тяжело думать, что Руденькому он не нужен, что Руденький сбежал от него. Теперь он и сам решил не искать с ним встречи. Скучнее стали дни, а длинные, глухие ночи казались нескончаемыми. Пете не спалось. Как-то в самую полночь в гостиную, где Петя находился один, вкрадчиво царапнули по стеклу. Сонно зарычал Зорик.
Петя поднялся с дивана и осторожно, чтобы не разбудить мать, прошел в коридор. Но осторожность ему не помогла: заворочавшись, Мария Федоровна спросила, почему он не спит?
Петя пошел на хитрость:
— Ты же знаешь, что бессонных в нашем доме двое — ты да Зорик.
— Петя, когда ты его отпустишь?
— Мама, обязательно отпущу. Ты только спи. Мы тебе не помешаем. — И Петя для предосторожности прикрыл дверь в спальню, а сам быстро вышел на крыльцо. Не найдя никого во дворе, он прошел за сарай. Там стоял Валентин Руденький.
— Это я…
— Вижу, — сдерживая радость, сказал Петя.
Руденький вздохнул:
— Вспомнил про тебя…
В тусклом свете луны, повитой редкими облаками, проплывавшими над шумным заливом, Петя пристально рассматривал Руденького. Он похудел, усталые глаза его смотрели беспокойно.