Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
— Будут готовы — принесешь. Спросишь Зольдке, и тебе покажут, где я… Може, може, може…
— Он обязательно принесет сапоги! Може, може, може! — любезно ответил Дрынкин.
Зольдке вышел. Дрынкин велел закрыть за ним дверь, и Петя с сапожником опять остались одни. Петя сидел красный, как кумач, и смотрел в пол. Сердце его до отказа было переполнено горькой обидой на самого себя за упущения и ошибки, о которых минуту назад сердито говорил Виктор Гаврилович. Теперь к обиде прибавилось еще нечто более унизительное: в мастерскую зашел фашист и для своего удовольствия покрутил
— Чего ж ты Зольдке ничего не сказал?.. Чего же ты не ударил его по руке? Не бросил ему в морду вот этим молотком? — после некоторого молчания спросил Петю Дрынкин.
Петя поднял голову:
— Я же не драться с ним пришел сюда…
— Ты пришел сюда поспорить с самим полковником Шмухером! Ведь это он ораторствовал с машины!
Молоток беспрерывно стучал. Дрынкин разбивал теперь другую, более тонкую и более дорогую подошву, чтобы отрезать от нее набойку полковнику Шмухеру.
— Нет, я шел не за этим, да забыл, — сказал Петя и плотно сжал губы.
Глаза Дрынкина потеплели, и он заговорил совсем другим голосом и уже не под стук молотка:
— Значит, зовут тебя Петей?.. Настоящее имя?.. Почему без предосторожностей?
— Надо было очень сильно спешить, — сказал Петя в оправдание Валентина Руденького.
— Все равно. Нужно каждую минуту помнить о предосторожности. Будто о новом имени договориться, надо год потратить… Пустяк! — И Петя видел, как при этом слове Дрынкин кривым ножом от куска подошвы, вырезанного на набойку, отхватил одним взмахом ничтожно маленький кусочек. — Вот сколько времени для этого надо… А теперь снимай скорей сапог. Ты же пришел дать ремонт сапогам? А денег у тебя не богато!
Петя быстро снял сапог, а Дрынкин, вооружившись щипцами, чуть отодрал подошву сапога от верха и от стельки.
Теперь на вот лапку, деревянные гвозди и молоток. Пробуй сам ремонтировать… Кажется, к нам сам староста решил зайти.
Дрынкин, взобравшись на свой низкий, обитый кожей стул, смотрел прямо на дверь. Петя сейчас только и то с трудом заметил, что вверху в дверь было вставлено круглое стеклышко, маленькое и совсем неприметное.
Староста вошел в мастерскую не один, а с каким-то грузным прихрамывающим человеком, отиравшим скомканным платком облысевшую голову. Человек этот еще за порогом мастерской о чем-то спорил со старостой — тонкоголосым моложавым старичком с подстриженными усиками, с камышовой палкой, в коверкотовом легком пальто. Староста говорил:
— Ты, Никифор Петрович, не хитри! Тебе, а никому другому, быть у меня в помощниках по полицейским делам. Хоть в лиригии (так он выговаривал слово «религия») ты всегда был ленив, а все же меньше других заражен от большевиков. Не зря же они тебя исключили из партийной епархии, да и работу тебе давали такую — кто куда пошлет…
Петя слышал, как грузный, прихрамывающий человек настойчиво отвечал грубым голосом на все доводы старосты:
— Нет, Парфен Венедиктович, я немного подожду с этим делом. Подожду, Парфен Венедиктович, подожду…
— И долго будешь ждать? — насмешливо спросил староста, закидывая руки с легкой, камышовой палочкой за спину.
— Вы ж, Парфен Венедиктович, больше ждали своей власти.
Петя, искоса поглядывая на собеседников, стоявших на самом пороге мастерской, замечал, что грузному Никифору Петровичу разговаривать со старостой трудно и он был бы необычайно рад, если бы староста внезапно исчез или провалился сквозь землю.
Иногда Петя бросал мимолетный взгляд в сторону Виктора Гавриловича и немало удивлялся, что Дрынкин как будто совсем не интересовался ни старостой, ни Никифором Петровичем, ни их разговором.
— А кого же ты будешь ждать? — зажмурив один глаз, спросил староста. — Уж не большевиков ли?
— Тех, что к душе вот так не липнут! — багровея и мучительно топчась на месте, сердито ответил Никифор Петрович. — Виктор Гаврилович, — обратился он к Дрынкину, — у тебя не найдется лишняя колодка сорок четвертого размера?.. Тогда разреши тут вот присесть и вбить в подметку десяток шпилек.
— Садись, — не отрываясь от работы, ответил Дрынкин.
Староста, глядя, как Никифор Петрович стаскивает сапог со своей огромной ноги, ядовито заметил:
— Ты, господин хороший, смотри, как бы сам полковник Шмухер на тебя не рассерчал! Можешь пожалеть потом…
Никифор Петрович ничего не ответил. Староста заговорил с Дрынкиным:
— Пришел, чтобы срочно штиблетки мне починили.
— Не могу, — ответил сапожник.
— Это почему же?
— Да боюсь, как бы полковник Шмухер на меня не рассердился: ведь это я на его сапоги набойки набиваю, — вздохнул Дрынкин.
— Неужели это сапоги полковника?
— Ага.
— Славные сапоги… Видать, мне придется попозже зайти?
— Попозже, — ответил Дрынкин, прокалывая сразу и набойку, и подчищенный каблук сапога.
Староста ушел. В мастерской надолго умолк разговор, зато громче стучали молотки, а когда они переставали стучать, Дрынкин и Петя слышали, как напряженно дышал Никифор Петрович и, вбивая шпильки в свой пятикилограммовый сапог, сердито говорил:
— Вот банный лист! Липнет и липнет!
Ушел наконец и он из мастерской, и тогда Дрынкин сказал:
— Хорошие сапожки у полковника Шмухера…
И Петя впервые за много часов засмеялся вместе с сапожником и тут же спросил:
— Виктор Гаврилович, можно мне немного поесть? У меня в сумочке что-то осталось…
— Можешь есть. Ты у меня не на зарплате. Время твое учитывать не стану, — весело ответил Дрынкин.
Пока Дрынкин ремонтировал сапоги полковника Шмухера, Петя едва сумел забить в подошву своих сапог четыре-пять деревянных гвоздиков. Работа не спорилась не только потому, что он не умел обращаться с шилом и молотком, не умел нажимом зубов заострить гвоздик и ловко воткнуть его кончик прямо в проколотую дырочку, но и потому, что в мастерскую частенько заходили все новые люди. Неожиданно заглянул и Игнат Бумажкин. Он только что виделся на улице со старостой и вошел в мастерскую озабоченный какой-то мыслью. На Петю он не обратил внимания, да и с Дрынкиным заговорил только после того, как изрядно накрутил усы и положил в угол принесенные для ремонта сапоги.