Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Шрифт:
«Высота штабеля немного больше метра, ширина как две наших гостиных, а длина…» — медленно шагая, вдумывается Петя.
Невзрачному рыжему солдату, стоявшему с винтовкой около горки оцинкованных ящиков, должно быть, первому показалось, что Петя замышляет что-то недоброе против них. Он так закричал «век!» («прочь!»), что глаза его остекленели и побагровевшая шея вытянулась, как резиновая. В ту же секунду он ударил Петю прикладом.
Петя поднялся опустошенным. Ему как будто и не было больно, но он уже не мог отмечать подробности окружающего. Он почувствовал:
Путая шаги, Петя заспешил из рощи.
«У меня зрительная память, как у папы, хорошая. Я многое потом смогу нарисовать… Только бы слезы не выступали, а то вот идут навстречу староста, Бумажкин и еще два фашиста».
Но Бумажкин даже не узнал Петю. Он рассудительно говорил старосте:
— Мне, Бомажкину, — так он почему-то выговаривал свою фамилию, когда был доволен собой, — все одинаково… Будем ли возить проволоку, снаряды али патроны… Был бы, как говорится, прирост копейки. Вы согласны со мной, Парфен Венедиктович?
— Конечное дело, согласен. Я думаю, что с гуждвора и мне в карман кое-что попадет.
— Должно, — усмехнулся Бумажкин.
Приплюснутый нос старосты вдруг наморщился, и он скучающе заметил:
— Они что-то не особо щедры на копейку. Прикажут возить бесплатно.
— Если прикажут, то мы с ними согласные, — глуховато ответил Бумажкин.
…Когда Петя вышел из рощи, он сразу почувствовал тяжелую боль в онемевших щеках, стянутых засохшей кровью. Болели губы, чувствовалось, что они были горячими, будто их натерли перцем. Под правой лопаткой ныло.
Даня, выскочив из-за камней, неожиданно появился перед Петей.
— Вот твоя шапка. Я все видал… Ты ходил узнать, что у них там?.. Тебе дали задание? — умоляюще зашептал он, оглядываясь по сторонам. — Скажи мне правду. Я буду молчать, как вон те камни. Я тебе помощником буду во всем, как Петька Чапаеву… Мы будем, как Гаврик и Петька. Помнишь, в кино?.. Знаешь книжку?
И тут-то Петя не выдержал, заплакал. Он слушал Даню, смотрел на него, а слезы скатывались на окровавленный подбородок. И трудно было Пете решить, чего больше в его слезах — горьких обид, нанесенных ему фашистами, или гордости, что выполнил партизанское задание, выполнил его так, как позволили и силы и терпение.
— Нет, я не партизан, — тихо ответил Петя.
— Неужели нет? — удивился и вздохнул Даня.
— Нет, — повторил Петя.
Даня подумал и задал второй и последний вопрос:
— Ты из города? У тебя мама, бабушка голодают?
Петя хотел сначала сказать, что у его дедушки и у мамы ноги опухли от голода, но обманывать Даню, с которым у него сейчас так много было общего, он не решился.
— Партизан я буду искать после… Как только отнесу своим в город хлеб, так и начну искать, — сказал
Даня выхватил из рук Пети заплесневелую буханку, которую ему дал Зольдке, и швырнул ее далеко в сторону.
— Ты не горюй по ней. Мы с мамой от фашистов кое-что припрятали. Мы тебе в сумочку мучицы. Ты сумочку за спину — и пошел!
Петя видел, как Даня, округлив цыгановато-черные глаза, отчетливо хлопал ладонью о ладонь, выговаривая слова «сумочка», «мучица», «пошел». Видел Петя, как Даня, сузив ресницы над похолодевшими зрачками, оглянулся на вербовую рощу.
— Петрусь, неужели мы ничего не можем им? — спросил он.
— Не можем, — ответил Петя и тут же, сочувствуя товарищу, добавил: — Пока не можем.
Даня надел кепку, похожую на измятый, высохший гриб, и настойчиво потащил Петю домой — обмыться и поесть.
— Дрынкин твой немного обождет.
В мастерской сапожника Дрынкина сегодня пообедали на час раньше. Обедали за работой, не объявляя перерыва.
Дрынкин сказал Зине, которая принесла еду и оставалась в мастерской, чтобы собрать посуду:
— Через час Петрусь уходит от нас. От побоев у него побаливает голова. В городе его полечат специалисты, и он, может, снова вернется в Мартыновку. Если захочет, я буду учить его сапожному мастерству.
Петя точил нож, похожий на коротенький вывернутый серп, и незаметно следил за Зиной. Он знал ее теперь чуть-чуть больше: знал, как она легко и умело прикладывает холодные примочки к его подбородку, к щекам; знал, что из участия к нему она обронила две слезы и не устыдилась их, а, нахмурившись, тряхнула головой и, забыв вытереть щеки, сказала: «От примочки тебе будет легче… Даю слово, что легче будет».
Он навсегда запомнит эти два дня, которые пролежал у стариков Зябенко, где жил и Виктор Гаврилович.
Зина задумчиво укладывала посуду и, слушая Дрынкина, убеждавшего ее, что Петя непременно вернется в Мартыновку, недоверчиво покачивала головой.
— Старшие его не отпустят.
— А если есть надо, а нечего, тогда как?.. Отпустят?
Петя хотел улыбнуться Зине пошире, поприветливей, но, морщась от боли, легко схватился за подбородок, где у него синел кровоподтек.
— Ты сам не захочешь в Мартыновку… Сколько болячек тут тебе наделали.
Дрынкин вздохнул и сказал:
— Вы с Данькой проводите его. Да глядите, чтобы он не попался на глаза Бумажкину. Еще станет задерживать…
— Данька Петрусю приготовил сумочку муки.
— Тяжелую? — спросил сапожник.
— Легкую.
— Легкую можно взять, даже хорошо.
Немного помолчали, и Зина сказала сапожнику:
— У дедушки собрались люди. Им надо что-то почитать. Можно «Чапаева»?
— Почитай «Тараса Бульбу». Это менее опасно и для тебя, и для слушателей… А польза нам от книги… Неумирающая польза, — сердито оборвал свою мысль Дрынкин.
В это время глухо, прерывисто затрещал старый будильник, и Дрынкин заговорил так громко, точно хотел, чтобы через приоткрытую дверь его слышали все мартыновские клиенты: