Поле Куликово
Шрифт:
– Резать пришёл - режь, грабить - грабь, - сказал Бастрык, застёгивая рубаху.
– Ныне твоя взяла, дак пользуйся. Говорить я с тобой не желаю.
– Тихо, Федя, - гость покачал головой.
– Зачем девицу-то пугаешь? Глянь, ведь ребёнок - она ещё, а ты - "режь", "грабь". Сам только что хотел ограбить её на всю жизнь, ребёнка-то. Думаешь, мы - такие же?.. Ты, красавица, не бойся, дурного тебе не будет от нас, однако вставай, сарафан надень, да в покои тиуна с нами пойдёшь. Не можем мы тебя тут покинуть - шумнёшь ведь с перепугу.
Голос
– Отвернитесь хотя...
– Она удивилась, как незнакомо звучит её голос.
– Ах, беда, прости, красавица. Ослоп, ты чего выпялился?
Парень отвернулся, Дарья, откинув одеяло, натянула сарафан на голое тело... Проходя в дверь, глянула на крючок и обомлела: его не было.
В опочивальне тиуна окна были занавешены, перед образами горели свечи, озаряя красный угол и фигуру третьего лесного гостя.
– Небось, молился, Федя?
– спросил старший разбойник.
– У Господа помощи, што ль, просил, собираясь насилие над девицей совершить?.. Он и услышал.
– Сказано тебе: пришёл грабить - грабь, неча зубы свои волчьи на меня скалить. Я тебе, душегубу, - не ответчик.
– Успеется, Федя, не спеши. Ты вот одной ногой в могиле, а всё лаешься, о покаянии не думаешь. Не страшишься, Федя, перед Господом явиться со своей чёрной душой?
– Мои грехи - я и отвечу. Мне тут исповедоваться перед тобой, што ль?
– Можно и передо мной, - разбойник сощурил глаза.
– Покаяние принять - сподоблен. Не меня ль ныне Господь Своей карающей десницей избрал?
Бастрык ощерился:
– Хорош - спаситель, у коего в архангелах душегубы состоят!
– О моём душегубстве ты, Федя, не ведаешь. Тебя же за душегубством мы и застали. Я-то гляжу, чего Бастрык холопов на конюшню почивать выгнал, нам облегчение сделал, что ль? А он гостью, девку незрелую, залучил. Этих твоих дел не ведал я. Зачесть на суде придётся.
– Судья, - проворчал Бастрык.
– И не гостья она мне - жана.
– Жена-а? Чего же она ножичком от тебя оборонялась? Ну-ка, красавица, муж ли тебе Федька Бастрык?
Дарья молчала, понимая, что одно её слово может погубить человека - страшного, ненавистного ей, а всё же человека.
– Не пужайся, красавица, - понял её состояние разбойник.
– Твоя речь не погубит его и не спасёт. За ним и без того столько грехов, што черти в аду разбегутся.
– Слухай!
– оборвал Бастрык.
– Или кончай, или бери, за чем пришёл, и проваливай. Да знай: коли меня тронешь, и тебе не бывать. Мои люди под землёй сыщут.
– Пугала баба лешего в лесу, да в болоте утопла. Ты слышал когда-нибудь про Фомку Хабычеева?
Бастрык вздрогнул, вспотел и обмяк, сел на лавку, отёр лицо подолом рубахи.
– Сказал бы, што ль, сразу. А то разговоры говорит, - значит, думаю, сам боится... Деньги в большом сундуке, под рогожей, прибита она, дак вы отдерите... Ключ - под подушкой.
– От хороший разговор
– А то пугать надумал, грабить уговаривал. Оно лучше, коли сам чужое добро воротишь хозяевам. Ну-ка, Ослоп, проверь, не врёт ли Федька Бастрык... Ты, Кряж, глянь, кто там за дверью шебаршит, наши?
Ослоп занялся постелью, потом сундуком. Кряж, разбойник, похожий на лесовика, вышел за дверь, скоро вернулся.
– Наши на местах, должно, крысы скребутся...
Ослоп достал плоский кожаный кошель, высыпал на стол груду серебряных и медных монет. Дарья никогда не видела столько денег, но Фома усмехнулся:
– Не густо, Федя, а? Остальные-то где прячешь?
– "Не густо"!
– Бастрык засопел.
– Небось голытьбе покидашь, в прорву без пользы? Дак туда сколь ни вали, всё не густо будет. А я бы деньги в дело.
– Он дёрнул себя за бороду.
– Лучше бы князю отправил, чем прахом...
– Да, брат Федя, озверела твоя душа, - сказал Фома.
– Для бедного люда - так прахом? Какой же ты - ненасытный паучина!
– Я-то - ненасытный! Я-то - паук! А ты, добряк, сидя в лесу, всех насытить хошь, всех в сафьян обуть, в шелка и камку нарядить, серебром осыпать! Так, да? Вот я своими руками сей кошель наполнил, и в моих руках он вес имеет. Ты же раскидать по малой полушке, много ли сытых будет, много ли обутых в сафьян, одетых в шелка?.. Дурак - ты, Фома, хоть и ловок.
– Эй, дядя!
– остерёг Ослоп, но Бастрык отмахнулся.
– Говорю - дурак!.. Для кого Федька Бастрык свой и чужой горб ломит, ночи не спит, шкуры дерёт, да и ждёт, скоро ль мужики башку ему сшибут? Для свово, што ль, живота? Кабы так, да я бы в купцах-то аксамитами свой живот обернул, стерляжьей ухой да новгородскими калачами его тешил, посиживая в лавке, с богатыми гостями раскланиваясь. Купец - я, каких, может, и не рождалось допрежь меня! А я вот князю продался, в кабалу пошёл, взял под себя деревни нищие. Я кузни строю, дома, мельницы, хлеб рощу, мну кожи, тку холсты, сёдла работаю, сошники кую, да и кое-што окромя того, стада развожу, торг налаживаю. Я деньги в казну княжеску сыплю, штоб города крепить, войско держать...
– То - не ты, Федя. То народ работает, ты же давишь его.
– Наро-од! Вон што! Я-то, дурак, и не ведал. Народ - его собрать надоть, поднять, к работе приставить да и погонять. Деньгу выжать и зажать надоть, штоб дело мало-мальски сдвинулось. Без головы единой, - он постучал себя по лбу, - ничего не выйдет, слышь ты, Фома премудрый! И власть, и серебро в одних руках держать надобно. Люди-то наши одичали под татарами, как звери жить норовят, всяк сам по себе. Нынче набил брюхо - и в нору свою лесную. Э-эх! Рази так-то сама собой Русь подымется из грязи и дикости? Лаптем, што ль, лыковым да пузом голым Орду побьём? Когда сел я в Холщове, тут ведь иные в жизни своей железного сошника не видали: ни единого в ближних деревнях не было. Какие ж тут хлебы, Господи прости! А ныне...