Поле Куликово
Шрифт:
– Значит, именем Мамая жгут сёла?
– Да, государь.
– Это уже - не пустые угрозы, - сказал князь.
– А сотник не брешет?
– Да не похоже, государь. Я же проверил его тёпленьким, как брали. Сказал: мы-де не воюем с Ордой, отдадим его на суд хана, он тут и пролаялся.
Дмитрий хмыкнул:
– Знаешь, Васька, для татарина немилость хана хуже русской неволи.
Тупик удивился княжьей мысли, чуток растерялся. Да вовремя вспомнил одну "малость".
– Того не может быть, государь.
– Ну-ка?
– Есть у меня в десятке воин Копыто - ты знаешь его. Глаза у него - беркутиные: до окоёма видит всё, что в степи деется. Так он этого сотника узнал.
– Встречались?
– Нет, государь. Мамай перед тем приезжал в тумен, за которым следили мы. Так этот сотник стражей его командовал. Чтобы такой в разбойники пошёл!..
Дмитрий положил руку на Васькино плечо и улыбнулся:
– Славные - у тебя воины, Василий. Да и ты
Тупик растерялся, когда великий князь поклонился ему в пояс. А тот, построжав, продолжил:
– Жёнам побитых воев скажи: пока Москва стоит и её князь - жив, они нужды знать не будут. Живые обязаны павшим за Русскую землю так же, как своим родителям. И для живых наша помощь сиротам и вдовам воинов не бремя, но утешение и надежда.
Дмитрий Иванович отпустил сотского, Тупика задержал.
– Скажи теперь, Василий, что рязанцы толкуют.
– Разное, государь. Иные надеются - Мамай их не тронет, будто бы о том договор у него с князем Олегом. Среди этих есть такие, которые Москву да тебя бранят - зачем-де войну с Ордой затеваете, только новый разор учините Русской земле.
– Да-а, притёрлись иные шеи к ярму. Готовы носить его ещё двести лет. А того не осилят рабским умишком, что за двести лет срастётся шея с ярмом, не оторвёшь иначе, как с головой.
– Но таких мало, государь. Рязанский народ Орде не верит, ненависти там к ней поболе, чем - у наших. Если кликнешь Русь на битву, из Рязанской земли многие к тебе придут даже против воли ихнего князя.
– О князе ты, Васька, суди поменьше, особенно при чужих. В княжеских делах князья и разберутся.
– Прости, государь, однако народу рта не заткнёшь. Я передал тебе, что слышал.
– За то спасибо. Я на тебя - не во гневе, но моё слово помни. Одно дело - бабы на торжище болтают, другое - десятский княжеского полка. У Олега есть свои уши в Москве. Нам не ссориться нынче надо, но держать Олега заслоном от Орды на левой руке. Пойдёт он с нами аль не пойдёт - его княжеское дело. Лишь бы стоял со своей Рязанью. Тут не мелкая усобица назревает, Олегу ли того не понять? Кабы его свой народ честил - то нам выгодно. А начнёт его Москва поливать грязью - обозлится да ещё побежит в Орду, к Мамаю, отмываться. Государи - тоже не ангелы.
Снова охватывал Тупика душевный трепет перед Дмитрием, который за минуту до того казался обыкновенным человеком. Ну, кто ещё может смотреть так далеко, думать за друзей и недругов, в сопернике угадывать возможного союзника, искать к нему ключи, не поддаваясь ослеплению гнева?! Разве на такое способен удельный князь?
– ...Что рязанское село спас - ещё одно спасибо тебе, Василий. Слух быстро пройдёт, а нам это - полезно. И к Олегу за побитых у Мамая нет спроса. С нас же пусть спрашивает.
Отпуская Тупика, Дмитрий велел утром повторить рассказ князьям Бренку, Боброку, Серпуховскому, а затем присутствовать при допросе пленного. Поэтому, направляясь в княжескую трапезную, где для разведчиков был накрыт стол, Васька решил не прикладываться к мёду из государского погреба, чтобы не вводить себя в искушение. Лучше завтра, после баньки...
Тупик не знал, что Дмитрий Иванович до утра не сомкнёт глаз. Вести разведчиков стали той каплей, которая до краёв наполнила чашу его решимости - дать Орде открытый бой. Таиться уже не было смысла, и терять ни единого часа нельзя. Надо поднимать не только дружины князей, но и весь народ. Дмитрий Иванович в тысячный раз задавал себе вопрос: достаточно ли созрели силы Москвы для отпора врагу? Имеет ли он право звать Русь к мечу теперь? Ответственность за вековую работу предшественников, за жизни сотен тысяч людей, за землю заставляла его содрогаться. Он почти не спал теперь. Советовался с воеводами, смотрел княжеские дружины и думал. Змейкой вползала в голову мыслишка: "Зачем тебе поднимать эту гору? Зачем рисковать тем, что у тебя имеется? Беги к Мамаю с изъявлением покорства, откупись данью - и жизнь пойдёт, как прежде". Дмитрий, правда, не был уверен, что Мамай пощадит его, но смерти он не боялся. Сколько русских князей ходили до него в Орду по первому требованию, отдавали себя ханам добровольно! Одних владыки Орды миловали, одаривали за послушание, других казнили. Многих церковь после объявляла мучениками, и ханы тому не перечили. Каждый новый владыка, который садится в Орде со своей кликой, старается опорочить предшественников, свалить на них беды, переживаемые Ордой, ему выгодно и ранее казнённых называть невинно пострадавшими. Поэтому Русь знала о расправах. И всё-таки князья шли в Орду ради подданных. Что значит жизнь одного человека, даже государя, в сравнении с жизнью княжества! Возможно, и Дмитрий пошёл бы к Мамаю, будь он уверен, что эта его жертва отведёт беду и удастся смягчить ордынские требования. Но всё говорило о другом: Мамаю нужен лишь предлог. Не оттого ли его условия - так жестоки и позорны для Руси?
У Москвы и подвластных ей князей доброе войско, однако, против Орды княжеского войска мало. Орда многочисленней всей Руси. Это - хищное кочевое государство,
– как от имени Москвы явился однажды в Нижний Новгород троицкий игумен Сергий и затворил в городе церкви. Все до единой! Потому что нижегородский князь Борис, выкупив у хана ярлык на великое Владимирское княжение, объявил себя старшим русским князем, отказался слушаться Москву. Народ забушевал - его из-за крамольного государя отлучили от церкви, почитай, от Руси отлучили! И перед грозой народного гнева Борис бросил свою дружину, кинулся на поклон к Дмитрию, тогда ещё отроку. И юный Дмитрий понял: народ - не пустое слово. С той поры слово "народ" олицетворяло для него силу, которая его берегла, как пчёлы берегут матку. Без матки улей погибнет, но что - матка без улья! Народным настроением, народным мнением Дмитрий дорожил всегда. И, взрослея, спрашивал себя: почему церковь в последнее время завоевала в народе такое влияние? Только ли обещаниями райской жизни на том свете? Никто больше церкви не говорит о русской истории, русских обычаях и обрядах - даже старинные языческие праздники она превращает в праздники святых. Митрополит учит: "В обычаях отцов – наше величие и наша сила". А чем - силён игумен Троицкого монастыря Сергий? Только ли молитвами? Молитвы у него - такие же, как - у всех святых отцов. Но ни у кого нет такой преданности общерусской идее, такого упорства и последовательности в борьбе за эту идею. И, конечно, ума. А его доступность и простота, готовность снизойти до последнего бродяги, ободрить, подать руку, приютить, наставить на путь праведного труда, в котором никто из монастырской братии не может превзойти игумена! А порядок, который он завёл в монастыре, уравняв в имуществе и работе архипастырей и служек монастыря! Как в сказочном городе всеобщего равенства, о котором рассказывают странники. Толи на острове посреди тёплого моря стоит тот город, то ли в Синайской пустыне, то ли за Студёным морем, где, говорят, начинается цветущий край, то ли в Беловодье за Югорским Камнем. Многие ищут город тишины и счастья, а Сергий лепит его подобие в своей Троице. На опасные мысли наводят троицкие порядки. Боярин Бренок о том однажды сказал игумену. Сергий усмехнулся: "Не страшись, боярин. Не всё, что - хорошо в обители, годится для вотчины боярина и удела князя ". На том сошлись.
Церковь - за Дмитрием, она ждёт его слова. После Вожи церковь всё более открыто говорит верующим, что не ордынская, а иная власть дана Богом Русской земле, и та власть - в Москве.
Много сделано, и всё же... Можно приказать великокняжеской властью обратиться к народу со словом церкви - и мужики пойдут на битву. Но с каким сердцем встанет на поле брани тот смерд, у которого за долги тиун отобрал корову, и дети вымерли за лето на траве без молока? Тот горшечник, у которого проезжий боярин велел опрокинуть застрявший на дороге воз и уничтожил полугодовой труд несчастного, обрекая его с семьёй на голодную смерть? Тот плотник из посада, у которого сгорел дом и дюжина ребятишек ютится по соседям, а десятник не только не оказал погорельцу помощи, но и не отпускает с работы хоть землянку вырыть?.. Эти дела дошли до Дмитрия и справедливость он восстановил крутой рукой. Но сколько их не доходит до него и ближних бояр? И не всё ли равно тем мужикам, кто с них будет драть шкуру?
Крепким мужиком крепко государство. Из крепких мужиков выходят надёжные воины. И Дмитрий не уставал вбивать боярам в голову мысль о крепком мужике. Дмитрий знал историю. С отрочества покойный митрополит Алексий учил его: кто хочет править государством мудро, должен знать прошлое, как свою родословную. И всегда в истории повторялось одно: государства гибли, как только в них исчезал крепкий крестьянин и на смену ему приходил нещадно угнетаемый раб, бессловесный скот в человеческом обличье. Развращённый городской плебей оказывался плохим защитником государства. Так было у греков и в Риме. Так происходит в Византии...