Полет ласточки
Шрифт:
— Спасибо!
Шагалыч смотрел, как ее губы распускались лепестками, и не мог выдавить ни слова.
Лючия подошла ближе и поцеловала его в горячую от быстрой езды щеку. В парке на улице Аренула зацвела плантация роз. Ароматные лепестки забили ключом из фонтана, спрятавшегося за деревьями, и Шагалыч вдруг осознал, что он понял раз и навсегда, что значит слово «прайваси» и все остальные слова всех языков мира. Они значат «Лючия».
— Можно мне покататься?
— Ч-что? — пролепетал он, еще не очнувшись от цветочного обморока.
— Можно мне прокатиться на велосипеде?
— Он
Его словарный запас стремительно катился к нулю.
Лючия рассмеялась.
— Только ты не убегай, — попросила она, не очень уверенно садясь в седло.
Не убегай?
Да он остался бы в этом скверике на всю жизнь. И все смотрел бы, как она кружит вокруг фонтана, словно на карусели из деревянных лошадок. Лючия объехала фонтан за несколько секунд. Но Шагалычу казалось, что он смотрит фильм длиной в вечность. Каждая складка юбки в полоску, каждое движение пухлых икр, каждый поворот мягких рук, каждый выдох, едва заметный от движения светлой блузки, — все превращалось в бесконечное мгновение, от которого у него ширились грудь и глаза, а сам он замер в одном длинном невозможном вздохе.
Завершив кружение и вернувшись к Шагалычу, Лючия нашла его все таким же молчаливым, со счастливой улыбкой на лице, напоминавшей улыбку спящего младенца.
— Все хорошо?
— Замечательно.
— Мне надо идти, а то мои начнут волноваться.
— Замечательно.
— Спасибо еще раз. Может, как-нибудь покатаемся вместе?
— Замечательно.
Лючия взмахнула рукой и покатила прочь, унося с собой цунами лепестков и заката.
На следующее утро Дзено провожал старого друга. Ансельмо поехал на велосипеде и уже давно был на вокзале. Он устроился ждать на скамейке на большой площади и стал разглядывать двух крылатых коней из белого мрамора, возвышавшихся над монументальным входом Центрального вокзала. Мощные фигуры с крупными мышцами, большие головы опущены вниз. Две задрапированные статуи рядом склоняли головы к длинным шеям лошадей, словно говорили им что-то по секрету. Наверное, что-то о муравьишках, которые суетились внизу, беспрестанно входили и выходили из вокзала. На каком языке говорили статуи и кони? Жалели они тех, внизу, у которых не было ни крыльев, ни драпировок? Смеялись над ними? Оплакивали их горести?
Ненужные вопросы. Гора ненужных вопросов. Еще более ненужных, чем обычно.
— Ты давно ждешь? — услышал он за спиной голос отца.
Тоже ненужный вопрос, но его все задают и поэтому он кажется нормальным.
— Нет, я только приехал.
— Поезд отходит через десять минут. Вам надо спешить, — предупредил Дзено.
Он крепко обнял Гвидо и протянул Ансельмо руку, в которой была маленькая синяя книга.
— Это мой дневник, — сказал Дзено. — Я больше не могу следовать за полосами света. Я слишком стар. Но может, среди этих слов ты найдешь ответ.
Ансельмо взял дневник, крепко сжав всеми пальцами полотняную обложку. И понял, что у него в руках очень ценная вещь. Ценная, как все вещи, которые проходят через время и остаются живыми.
— Спасибо.
Старый тренер приложил руку к груди:
— Знаешь, я задавал себе тогда много ненужных вопросов.
Ансельмо хотел, чтобы посланник и ему сказал, к чему все эти вопросы, но тот мочал. Потом сел на велосипед, который он одолжил Ансельмо. Велосипед Ады.
— Счастливого пути! — пожелал Дзено на прощанье.
— Тебе тоже, — ответил Гвидо.
Педали закрутились беззвучно, несмотря на возраст сцепления, и посланник медленно поехал домой. Налегке.
— Ты готов вернуться? — спросил отец, направляясь к входу в вокзал.
Ансельмо подумал о задраенных окнах поезда, на котором они должны были ехать в Рим. Если бы только можно было выставить голову из окна. В ветер. В полную панику запахов. Может, тогда он был бы готов вернуться.
— Ансельмо, — позвал его отец.
Ансельмо встал со скамейки и пошел за Гвидо.
— Не знаю.
— «Не знаю» звучит лучше чем «нет».
Ансельмо улыбнулся:
— Надеюсь.
— Давай пошевеливайся, поезд отходит.
Ему вдруг подумалось, что было бы не так уж плохо остаться в Милане, спрятаться среди велосипедов Дзено, говорить о прошлом и никогда не садиться в этот поезд, не возвращаться к Грете. К этим глазам, которые ждали того, чего он не мог ей дать.
Говорят, в любви побеждает тот, кто бежит.
Кто это говорит? Тот, кто бежит? Или тот, кто любит? Ясно одно: он бы сбежал с превеликим удовольствием. Но она бы за ним не пошла. И кто бы тогда выиграл? В любви…
— Седьмой путь, — перебил его мысли Гвидо, читавший табло отправлений.
Несколько минут спустя мысль о побеге выцвела на путях поезда. «Красная стрела» со скоростью триста километров в час понеслась к Риму, к Грете, к невыносимой зелени леса под ее ресницами.
— Тебе не понравился пилатес?
Марта Килдэр стояла в дверях: на плечах спортивная сумка и легкая короткая куртка жемчужно-серого цвета — в тон туфлям с каблуками-стилетами.
— Не очень.
— Хочешь попробовать спиннинг? Это очень тонизирует.
Это очень подавляет. Двадцать человек с наушниками на голове, которые, как безумные, крутят педали велосипедов, не двигающихся с места.
— Не думаю, что это мой вид спорта, мама, — кратко резюмировала свои мысли Эмма.
— Ты уверена, darling? Ты ведь не хочешь, чтобы я подумала, что ты из тех, кто бежит от трудностей? Ты производишь именно такое впечатление.
Ах да. Эмма вдруг забыла, что для ее матери ходить в фитнес-клуб означало «производить впечатление». Впечатление человека, который ходит в правильные места, знает правильных людей, занимается правильным спортом.
— Нет, мама, ну что ты. Это было бы ужасно, — с горькой иронией выдавила Эмма.
— Я тоже так думаю. Ничего, мы подыщем подходящий для тебя вид спорта. Не переживай, в клубе масса самых разных занятий, и с лучшими инструкторами, заметь.
Клуб, клуб — мать ни о чем больше не думает. Эмма ненавидела фитнес, но должна была найти способ угодить матери, причем так, чтобы шага больше не ступить в спортивный зал.
— Я подумала: может, мне пойти побегать сегодня вечером? Так просто, чтобы закрепить все, что мне дал пилатес.