Полёт одуванчиков
Шрифт:
Пили чай и помалкивали. Петрович коренаст, немного сутуловат, круглолиц. Все, кто видит его в первый раз, говорят: «Евгений Леонов, копия». Он сидит на стуле, как влитой, основательно сидит. Сделает глоток чая, переждёт, подумает. А на диване, с краешку, застенчиво, Илья. Привёл себя в порядок, но всё равно видно невооружённым глазом, что человеку кисло.
Видит это и Петрович, но помалкивает. Илья видит, что Петрович видит и от этого ему только конфузней. Но сколько можно молчать?
— Ты надолго сюда? — Петрович кивает на диван.
Ещё глоток, неспешно.
— Я из дома ушёл. Найду что-нибудь, а пока здесь, перебиться.
— Перебиться! — Петрович неожиданно заводится. — Какой из тебя работник после этого
Илья недобро смотрит на шефа.
— Уйду, прямо сейчас уйду.
— Рабочий день сейчас, уйди, попробуй! А вот вечером уйдёшь. Ко мне. Одна комната не занята, чистенькая, теплая. Цветы поливать будешь, а то мне моя за цветы всю плешь проела.
У Ильи глаза защипало от благодарности. Рассказывать ничего он Петровичу не стал, но целый день думал и думал.
Неприязнь к Вике обострилась до предела. Ему неприятно вспоминать её лицо. Слегка располневшая после Анечки, она в одночасье утратила свою былую привлекательность. Сорок лет — бабий век, говорят в народе. Женщинам это известно, и они держатся из последних сил: сидят на диете, ходят по косметологам, пересматривают свой гардероб. А Вике всё равно. Ну и пусть, ну и ладно, ну располнела, ну коронка вылетела, ну седина повыскакивала, ну лицо посерело. Да ещё этот её православный «прикид». Юбка до полу, куртка черней нельзя, кое-как зачёсаны и собраны в хвостик волосы, бесконечные нравоучения, таким же серым, как и лицо, голосом. Всё это ещё можно было терпеть. Но то, что произошло вчера… Не ожидал. Вчера жена всю суть свою показала. Особенно, какая она православная. Православные очень боятся греха, и у самой Вики через слово «грех», «нельзя», «не положено», «не принято», «не благословляется». А не грех так унизить собственного мужа? Илья очень переживал, что ударил Вику. Он — мужчина, должен, обязан был сдержаться. Но в своих невесёлых думах старался себя оправдать. Я не железный Феликс, я простой человек и нервы у меня не из морских канатов. Вот уж теперь она грехом моим насладится — муж поднял на неё руку, муж ударил жену.
В этих изматывающих думах на него постепенно надвигался лёгкий приятный свет. Илья явно ощущал его и слегка от него увёртывался, знал, он всё равно настигнет, всё равно прольётся на Илью исцеляющим потоком. И почему это люди сами себе врут? Понятно, когда кому-то. Корысти ради, стыда ради, ради гордыни, ради страха, ради самодостаточности. Но самому себе-то зачем? Ведь мы так хорошо знаем себе цену. Илья знал зачем. Затем, что если не отогнать от себя этот свет, если позволить себе смело в него окунуться, Илья, как несправедливо обиженный женой, станет смешон самому себе. Этот свет из пострадавшего от клеветы и унижения сделает Илью изменником, а гнев его жены Вики — справедливым и заслуженным.
Этот свет — воспоминание об удивительной девочке на катке. Даша. Илья пережил вчера прекрасные чувства.
Давно ему не было так хорошо. Давно он не был сам собой. Даша так доверчиво, так по-детски потянулась к нему, что он рад был ответить ей тем же. Как много они вчера друг другу сказали, и если бы не мороз, он пришёл бы домой под утро.
Илья никогда не изменял жене, хотя в мужских компаниях об изменах говорили много и с удовольствием. Ему всегда было неприятно это слушать, но он отмалчивался, отшучивался. Он знал, измена уродует душу. Откуда-то он это знал. Скорее всего, из своего осмысленного уже детства, когда отец, изменив матери, считая себя человеком честным и благородным, от неё это не утаил. Мама ушла от отца с десятилетним Илюшей. Жили они на даче под Москвой. Мама как-то сразу озлобилась, а ещё всячески старалась выйти замуж, потому что «сыну нужен отец». Но, скорее всего, думала она не о сыне (отец Ильи заботился о нём, помогал деньгами). Она боялась собственного одиночества. Илья помнит виноватые мамины глаза, когда в их дом
Дядя Саша какое-то время жил в их доме, что-то, бывало, даже во дворе колотил, потом исчезал. Проходило время, и появлялся дядя Витя. Илья никогда маму не осуждал. Он жалел её, молодящуюся, нервную. Измена уродует душу. Мамина душа изуродовалась изменой отца, которая и ему не принесла ожидаемого счастья. Отец ненавидел новую жену, винил её во всех своих бедах. Незадолго до смерти стал часто звонить Илье, звал в гости. Илья приезжал, но прямо с порога его накрывала густая чёрная злоба хозяйки. Она, конечно, молчала, но Илья-то чувствовал. Отец виновато смотрел на жену, виновато на сына. Можно легко представить, что терпел отец после ухода Ильи. Он рано понял, история с отцом не конкретная история с конкретными участниками. Это нечто большее. Это серьёзный, никогда не дающий сбоя, закон. Он много думал об этом.
Есть решения, которые мужчины принимают раз и навсегда. Они не для застолий и не для трёпа под пивко. Они закрыты на прочный замок и ревностно хоронятся в глубинах сердца. Илья знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах жене не изменит. А она надумала! Ком грязи в лицо! Я всё знаю, ты ничтожество! И про какую-то дурацкую шубу и про какой-то дурацкий коньяк. Может, она следила за Ильёй на катке? У Даши хорошенькая шубка и коньяк они пили, правда, плохонький, отдающий дешёвым спиртом. Вряд ли. Она ведь вернулась из Дивеева. Любовница… Даша — любовница. Несуразность, глупость, вот до чего может додуматься воспалённая от ревности голова. Вика никогда его не ревновала, а вчера… Так ведь не было повода. А вчера он появился. Да-да, Илья, не отнекивайся. Девочка с катка глубоко запала тебе в душу. Говорят, у женщин вещие сердца. Вика почувствовала беду. Чушь, мы давно уже живём не по-людски. Ссоримся на пустом месте, сводим счёты. Где тонко, там и рвётся. Вот и разорвалось, потому что тонко.
Он позвонил Даше. Целый день откладывал, отгораживался от света, но ждал его.
— Это Илья…
— Я узнала! — голосок звенит, очень обрадовалась.
— Давай встретимся, Даша.
— А куда мы пойдём?
— Может, опять на каток?
Пауза. Совсем небольшая, но Илья чувствует, Даша растеряна.
— Нет, только не на каток. Понимаешь, Илья, вчера так прекрасно было… Пусть это останется. Как память. Я хочу это сберечь. Не обижайся…
Есть ли повод для обиды? Есть только повод для радости. Вчера так хорошо было… Ей хорошо. С ним.
— Тогда командуй!
— В Коломенском выставка кошек…
А вот кошек он терпеть не может.
— Я обожаю кошек. Где встречаемся?
Вика осторожно, из-за шторы подглядывала за мужем. Вышел из подъезда, постоял, решительно зашагал вправо, видимо, к метро.
Глаза у Вики сухие, ни слезинки. Внутри всё клокочет. Гнев, паника, обида. Пусть уходит! Скатертью дорожка, сколько можно терпеть этот кошмар. Ударить её! Её, которая заглядывала ему в глаза, угождала, у плиты как у мартена, с утра до ночи. Двоих детей ему родила, он памперсы им ни разу не поменял, всё на ней. На себя рукой махнула: дети-муж-дети. «Ударил! Как посмел?!»- закричало всё её нутро, визгливо, противно.
Но к жару гнева подползало другое чувство — страх. Оно слизывало жар, как подоспевшая «пожарка» разбушевавшееся пламя — решительно, хотя и не очень быстро. Сначала она подумала, что Илья вернётся. Дойдёт до метро, проветрится и вернётся. Ну подуется пару дней и попросит прощения. Она не простит. Она скажет… Да он никогда прощения не попросит, ещё ни разу за совместную жизнь он не признал своей вины. Но он ударил её! Всё равно — не попросит. Скажет, сама напросилась, спровоцировала. Холодок наступает всё настойчивее, вот уже и пламя в груди истлевает, жар ещё обжигающий, но уже тлеет потихоньку.