Полёт одуванчиков
Шрифт:
— Стиркой попрекает, готовлю — не ест, это носи, это не носи, что ни слово, то издёвка, а главное — храм. Тут такие гонения! Сил больше никаких нет! — голос Вики дрожал от обиды. — Я с утра до вечера с детьми, по хозяйству. Он работать мне запретил, я квалификацию из-за него потеряла, какой я теперь стоматолог, я уборщица и прачка. Никакой благодарности! Никакой!
Галина Степановна внимательно слушала и важно кивала головой. Так маститый врач слушает очередного пациента, пациент ещё не всё рассказал, а врачу уже ясен диагноз:
— Викуша, у него женщина…
Женщина. У Ильи женщина. Как можно было не догадаться об
— Галина Степановна, что делать? Я же… ему верила.
— Успокойся. Викуш, надо успокоиться. И сложа руки не сидеть. За мужа надо бороться.
— Как? Я не умею бороться.
— Мы, православные, должны уметь бороться. Мы — воины Христовы. А без борьбы мы кто? Недоразумение.
— Бороться… Он меня предал, зачем я за него бороться буду?
— Ты таких страшных слов не говори, Вика. Твой муж самый обыкновенный, каких тысячи, и у всех, уж поверь мне, такое в жизни хоть один раз да происходит. Знаешь, говорят, седина в бороду, а бес в ребро. Ты не сдавайся. Он привык, что ты дома, при детях, никуда не денешься, а ты дай ему понять, что он тебя потерять может. Клин клином. Ревность — это такая сила, Вика, если её в правильное русло направить, чудеса творить можно.
— Галина Степановна, о чём вы? Я никогда ничего такого себе не позволю.
— А ничего позволять не надо, это пусть нехристи себе позволяют. А ты просто немножко схитри.
Вот и придумали. Вернее, придумала Галина Степановна, а Вика только охала, ахала и соглашалась, кивала как китайский болванчик. Надо уехать на пару дней. Как раз экскурсия в Дивеево, полезное с приятным. Потом опять куда-нибудь. Он забеспокоится, заревнует. Ничего не надо отрицать, ни с чем не надо соглашаться, намёком, намёком…
— Вот увидишь, как сработает! Он про всё забудет, про все свои романы. Жена ему изменяет! Им пренебрегли, его унизили, его предали.
— Он не простит.
— У вас дети. А детей он любит, ты говорила. Сам попросит прощения.
Вика поехала в Дивеево. Не поездка получилась — мука. Дети устали, хныкали, им надоело ехать в автобусе, надоело смотреть в окошко, они просились погулять, ссорились, даже один раз подрались. Это по дороге туда. А в самом Дивееве устроили такое! Гриша вообще отказался заходить в храм, сказал, что лучше погуляет. Анечка зашла, но тут же вышла, в сувенирной лавке попросила купить ей расписного глиняного петуха. Петух оказался дорогим, и Вика ей отказала. Анечка раскричалась на весь церковный двор. Вика ей пригрозила, а та ещё громче. Потом у Гриши заболел живот, Вика перепугалась не на шутку. С животом обошлось, Аня потеряла варежку, у Вики, пока писала записки, пропал кошелёк. Кошелёк нашёлся, но переживала Вика сильно.
И вот едут обратно. Дети, прижавшись друг к другу, дремлют, а Вика смотрит в окно и думает невесёлую свою думу.
Ей изменил муж. Где он сейчас? У неё, конечно. Наверное, обрадовался, что она уехала на два дня, да ещё и детей забрала. А вдруг он привёл её к ним? В их квартиру,
Ильи дома не оказалось. Час поздний, и сердце Вики в который раз обдало холодом беды.
Она еле дождалась, когда дети уснут. Бросилась к записным книжкам мужа, стала судорожно листать их в поисках неопровержимого компромата. Ничего интересного не нашла. Фотокамера! Вот где надо искать. Не может быть, чтобы он ни разу её (!) не сфотографировал. Кадры, кадры… Кинофестиваль. Вот-вот, помнится, как раз после фестиваля он отказался есть сырники, пил водку и скандалил.
И увидела Вика красавицу, ясноглазую, знающую себе цену. У Вики задрожал подбородок. Ничего себе… Горячее сердце ушло в холодные пятки. Разве может она тягаться с этой фотомоделью? Всё в ней продумано, всё гармонично, всё выверено до мельчайших нюансов. Поворот головы, взгляд, вроде как открытый, но с таким опасным подтекстом — да-да, знайте, я могу всё, если захочу, конечно. Вика сверлила взглядом коварную незнакомку — разлучницу. Одета как… Ажурная белая пелерина… Под ней едва просматривается открытое платье на узеньких бретельках. Пелерина, сразу видно, из дорогих, скорее всего, вологодских кружев. Красивая вещь. Вот бы себе такую связать, а то всё вяжет безрукавки да шапочки. Это не для меня. На мне это как на корове седло. Вика, Вика, у тебя никаких шансов. А Галина Степановна… Не буду раскисать. Буду бороться. И потерплю… пока потерплю.
Звонок в дверь. Вика вздрогнула, почему-то стала прятать фотоаппарат под подушку, хотя до этого он спокойно лежал на письменном столе. Илья! Как не вовремя! Открывай же, а то заподозрит, что она копается в его вещах.
Илья с порога:
— Дети спят?
— Легли, уже поздно.
Глянул на часы, присвистнул:
— Ничего себе, загулял…
Да он не считает нужным ничего скрывать. Какая наглость! Закипела, закипела в Вике горячая от обиды кровь. Она резко развернулась, влетела на кухню, зачем-то налила в чайник воду, зачем-то его включила.
— Дай что-нибудь перекусить, я голодный как волк.
Подлетела. Встала вплотную. Ей очень захотелось влепить Илье пощёчину. Сдержалась. Спросила, кипя гневом:
— Ты где был?
Илья посмотрел на неё удивлённо. И вдруг улыбнулся:
— Представляешь, на катке…
«Ни стыда ни совести. Негодяй, бабник, предатель», — кипела от злости Вика.
— Значит, на катке? Она ещё и на коньках катается? А шуба у неё из Италии или из Греции? Я всё знаю. Ты ничтожество. Исчезни из моей жизни, мы обойдёмся без тебя, дети вырастут, поймут. Я им всё объясню. Ты ничтожество.
Пощёчина. Не Вика Илье. Илья Вике. Отшатнулась. Широко раскрытыми глазами смотрела на мужа, щека мгновенно опалилась краснотой с малиновым оттенком. Никто никогда не поднимал не неё руку. Даже пьяный отец. Илья переступил. Это не прощается.
— Уходи. Уходи от нас. Тебя больше нет. Ты понял?
Илья сам испугался случившегося. Обмяк. Открыл холодильник…
— Водку ищешь? Алкаш! Иди, пусть тебе твоя любовница наливает. Она, наверное, французские коньяки пьёт, вот и будете на пару…