Полёт шмеля
Шрифт:
— Не сотрудничаю, — эхом повторяю я. Что ж, это всего лишь возвращение к тому, к чему я уже был готов, тогда, сразу после разрыва с Балеруньей.
— И более того, — произносит Евгений Евграфович. — Вы должны вернуть все деньги, которые были выплачены вам раньше.
Мне думалось, ему не оглоушить меня сильнее, чем он то уже сделал, но, оказывается, можно.
— Как это вернуть? — спрашиваю я. — Та работа не только сделана, но и принята. Вами же. С чего это вдруг — вернуть?
— И тем не менее, — говорит Евгений Евграфович.
— Да как я могу их вернуть вам? — Я не просто оглоушен, я обескуражен. Он это всерьез,
— Где хотите, Леонид Михайлович, — глядя на меня спокойными холодными глазами, ответствует Евгений Евграфович. — Это уж ваше дело.
— Может быть, и те, что вы получили в качестве отката? — язвлю я.
Евгений Евграфович, не отрывая от меня своего ясного взгляда, снова берется за кофе и делает глоток.
— Те пусть вас не волнуют, — роняет он затем. — А то, что получили, возвращаете без рассуждений.
Сам он, явствует из его ответа, не собирается возвращать свою половину. И еще: он показывает своим ответом, что не может стребовать с меня этих денег официально. Что естественно: договор выполнен, работа принята, дело закрыто. Он элементарно хочет переложить в свой карман и ту половину, что досталась мне.
— Да нет, — говорю я. — Не буду я ничего возвращать. И были бы у меня эти деньги — все равно не вернул. Не должен я ничего возвращать. Точка.
— Мало ли что не должны. — Евгений Евграфович опять откидывается на спинку стула, только руки его теперь не лежат на столе, сжатые в замок, у него в руках стаканчик с капучино, и он принимается маленькими глоточками потягивать кофе. — Не должны — да должны. Нет денег? Ваше дело. Находите. — Он допивает кофе, ставит стаканчик на стол и поднимается. — Три дня вам срока, — добавляет он, уже возвышаясь надо мной.
Я остаюсь сидеть. А и странно было бы вскакивать вслед за ним, демонстрируя хорошие манеры, — после всего того, что он мне сейчас выдал.
— Три дня? — произношу я саркастически. — Подумать только. А нет, так что? Наедете с паяльником и утюгом?
Евгений Евграфович морщится. Тонкие губы под «гвардейскими» усами, что делают его похожим на упитанного кота, кривятся в такой брезгливой гримасе, словно бы его эстетическое чувство аристократа оскорблено грубостью моих плебейских представлений.
— Какой паяльник с утюгом? Ввязались в серьезные дела — по-серьезному придется и отвечать.
Говорит он мне что-то вроде «до свидания» или нет? Я не знаю. Он уходит — я не замечаю, как это происходит. Вот еще был — и уже нет. Что за бред, думаю я, зачем ему, чтобы я возвращал деньги. Это скорее напоминает месть. Символическое прижигание паяльником. Утюг на брюхо. И чтобы запах паленого мяса, горячий дымок в ноздри и дикий вопль к небу. Но за что ему мстить мне?
Я сижу так, повторяя и повторяя про себя: за что ему? за что ему? — и в конце концов меня осеняет: это же Балерунья, это ее месть! Евгений Евграфович лишь приводной ремень, исполнитель. Долго же она подкрадывалась ко мне. Только почему так долго? Для чего понадобился такой кружной путь — через заказ новой работы? Участь которой, что несомненно, заранее была предрешена. А я, болван, купился.
Мне так и не удается разрешить эту загадку — зачем нужен был такой кружной путь. Сколько проходит времени, как Евгений Евграфович оставил меня? Похоже, не так и много, не больше четверти часа. Я поднимаюсь, иду
Какая тут загадка, по-моему, все ясно, говорит Костя, когда мой рассказ о встрече с Евгением Евграфовичем закончен. Мне не приходится ему ничего разжевывать, он в курсе всех нюансов, но клетка, в пространстве которой я заперт, и не выбраться, — не его, он снаружи, и ему видно то, что для меня закрыто.
— Да? Объясни, — с жадностью требую я у Кости.
— Дело в твоем армейском приятеле, — говорит он. — Ну, этом, ты рассказывал, где-то вы там выступали, и он специально хотел тебя увидеть.
— А, ты о Жёлудеве? — соображаю я, о ком идет речь.
— Да-да, — подтверждает Костя. — Жёлудев, ты говорил, его имя. Этому Евграфычу нужно было дискредитировать тебя перед ним. Он после того, как твой армейский приятель благословил тебя на сотрудничество, сам по себе перекрыть тебе кислород не мог. Ему на то нужна была высшая воля. И он ее получил. Подставил тебя — и твой приятель рассвирепел. Вообще-то два старых идиота, что ты, что я — оба хороши, попались: нужна им объективная картина!
«Подлинная картина», вспоминаю я дословно, о чем просил меня Евгений Евграфович. «Личная просьба Дмитрия Константиновича». «Руководство нуждается». Так оно все, как объяснил Костя, примерно, и есть. Чтобы его духу у нас больше тут не было, что-нибудь вроде такого сказал мой бывший армейский приятель. А после такого благословения составленный гетерой план мести может огненным конем скакать во весь опор. Ведь она же гетера, Балерунья, ты всегда знал, что гетера. Бойтесь гетер, дары приносящих. Они их непременно востребуют обратно. Гетера есть гетера.
— С какой стати мне что-то ему отдавать! — восклицаю я, итожа мысли, на которые меня навел Костя. — Да даже имей я эти деньги — фиг бы я что ему отдал!
— Ты уверен? — осторожно произносит Костя. — Может, ну его, Бог с ним, отдать? Я бы тебе одолжил сколько-то. Без всякого срока. Еще бы ты у кого-то взял…
— Ты обалдел? — вопрошаю я Костю. — С какой стати?! Да если бы и хотел отдать, мне таких денег нигде не назанимать! Я только на одну Бразилию сколько просадил! Мне ведь ни копья не вернули. Пошло оно все подальше! — Я решительно поднимаюсь со своего рабочего кресла за компьютером и, подойдя к дивану, на котором сидит Костя, хлопаю его по плечу. — Пойдем сварганим обед, поедим — станет веселее. Что этот кот усатый может мне сделать, если не верну? Ничего!
Лето наконец начинает отдавать долги, накопленные за дни осенней погоды, которой давило все начало июня, — снова жара, сушь, солнце оправдывает свое славянское имя Ярило, хоть падай ему в ножки и проси помилосердствовать. Жара в квартире — нечем дышать, и близость Битцевского парка не спасает. Мы с Костей разгуливаем в одних трусах — два одиноких степных волка, которым не тесно и удобно в одной берлоге. Костя время от времени восклицает с восхищением, переводя взгляд с меня на себя и обратно: «Слушай, у тебя совсем живота нет!» Мне, нечего говорить, приятно. «Проживи мою жизнь, сынок», — отвечаю я с показушно-высокомерной усмешкой — словно бы и вправду в моей жизни было нечто такое, что не позволило мне набрать лишней плоти.