Полёт шмеля

Курчаткин Анатолий Николаевич

Мой вопрос ему неприятен, как и неосторожное откровение жены. Но он отвечает:

— Тоже выступает.

— Гремучина?! — ошарашенно вопрошаю я.

Жена Савёла снова решает вмешаться:

— Ну раз она теперь пишет для группы.

Савёл, глядя на меня, молча разводит руками: что тут добавить!

Я онемеваю. Вот кто занял мое место! Конечно, кто-то должен был занять, но почему это должна была оказаться именно Гремучина? Как у нас с нею пересекаются последнее время пути-дороги!

В раскрытых воротах Савёловой дачи возникает оливковый «Ниссан»

Паши-книжника. Медленно проезжает их и, убыстрив ход, подкатывает к пасущемуся на площадке перед домом машинному стаду. И, прежде чем из передней дверцы появляется Паша, из задней выскакивает она, Гремучина. Боже праведный, как она вырядилась! Из-под распахнутой розовой шубки выглядывает что-то черно-ажурно-злато-блестящее, и еще с кистями, как у театрального занавеса, на шее у нее — несколько ожерелий до пупка. Должно быть, она решила, что поэтесса, работающая в шоу-бизнесе, обязана выглядеть впечатляюще.

На нее, впрочем, никто не обращает внимания, все, дождавшись явления Паши, набрасываются на него. «Путин, что ли, ждать тебя?!» — восклицает Ромка. «У тебя, похоже, нога на педаль газа жать разучилась!» — язвит Маврикий. «Да, Паша, впредь уволь от таких ожиданий. Не в Дом культуры едем, чтоб опаздывать», — не повышая голоса, но таким ледяным тоном, что сразу почувствуешь себя выставленным голышом на арктический мороз, делает ему выговор Савёл.

— Ой, это я виновата! — с улыбкой самой ангельской невинности прикладывает руку к груди Гремучина. В улыбке и жесте — признание своей вины и абсолютное убеждение, что не просто заслуживает прощения, а обязана получить его. — Ему так долго пришлось меня ждать! Как женщина собирается — вы же понимаете!

И получает по полной программе:

— Женщина, Риточка, ты в заведении с двумя буквами: «М» и «Ж» — в писсуар тебе не сподручно. — Савёл умеет унизить. — Женщин здесь, Риточка, нет. Мы здесь не детишек рожаем. — Тон его обращения к ней — того же арктического градуса, что к Паше, и Гремучину пробирает до костей во мгновение ока. Она сникает, как роза, ошпаренная морозом. Она согласна быть бесполой, словно инфузория-туфелька, и признавать главенство мужчины — лишь бы ее не отлучили от открывшейся возможности проникнуть в шоу-бизнес.

— Я прошу прошения. Я… я в первый и в последний раз. Клянусь! — мигом сменив царственность образа на самую последнюю униженность, лепечет она.

— Да, в последний, — подтверждает ее слова Савёл. И, отвернувшись от Гремучиной, обводит взглядом всех остальных: — Что, господа, двигаем!

— Ой, я буду тут по тебе скучать! — новенький рубль Савёловой жены, отпустив полы манто, тянется к нему с объятием и поцелуем, во всем ее виде нечто такое, будто она провожает его на войну.

В последний миг, когда мы уже грузимся в «Субару», на крыльце возникает Иветта Альбертовна (как я обычно ее, полным именем, называл), домработница Савёла. И, словно тоже провожая на войну, сияя своей лучезарной улыбкой, машет сверху рукой:

— Удачи вам, Савелий Аркадьевич! Возвращения со щитом!

Всегда

мне, глядя на нее, думалось, что она была спланирована родителями да и своими молодыми претензиями совсем для другой жизни. «Со щитом!» Сейчас сплошь и рядом в пожелание победы услышишь: «На щите!» — когда это означает поражение.

— Спасибо, Иветта, — отвечает ей Савёл, и с такой серьезностью, что меня продирает любопытством аж до мурашек: к кому можно так провожать?

— Леонид Михайлович! — выделяет меня в нашей толкущейся около «Субару» куче Иветта Альбертовна. — Привет вам!

Смешно сказать: мне приятно ее внимание. Кому-то я в этом доме, из которого выставлен, интересен.

— Привет-привет! — маячу я ответно рукой.

В машине самым естественным образом мы оказываемся рядом с Пашей-книжником.

— Рад вас видеть, Леонид Михайлович, — говорит Паша, улыбаясь своей располагающей благожелательной улыбкой.

— И я тебя, Паша, и я, — пожимаю я ему руку. Кого я действительно рад видеть — это его. Разве что чувствую перед ним неловкость, что избегал его тогда у Райского.

— Услышу себя в твоем репертуаре? — приступаю я к светской беседе.

— А как же! — укоризненно восклицает Паша. — Куда без ваших хитов?

Мы уже едем, минивэн уже миновал ворота, катит вдоль заборов в сторону шоссе, я поглядываю одним глазом в окно — ах, что за заборы попадаются, прямо произведения искусства, не заборы — ярмарка тщеславия. Пока ты сбивал сметану в горшке, пытаясь не утонуть, люди ели эту сметану из других горшков полными ложками, насыщаясь на всю жизнь.

— Куда мы направляемся? — спрашиваю я. — Таня так мужа провожала — можно подумать, в Чечню на боевые действия.

— Ну что вы, какая Чечня, — Паша смеется и машет рукой. — Савёл вам разве не сказал?

Маврикий, сидящий на сиденье перед нами, выворачивает к нам назад голову.

— Хорошо сидишь, Поспелыч? А то, если не очень, сейчас скажу — можешь упасть.

Следом за чем произносит фамилию, от которой у меня вздыбливаются волосы. Фигурально говоря, конечно, но по сути именно так.

— Иди ты! — невольно вырывается у меня.

— Сам туда вместе со всеми, — обводит Маврикий рукой салон «Субару».

Дорога занимает минут десять, если не меньше. Ворота, перед которыми мы останавливаемся, напоминают мне кованые воздушные ворота Летнего сада в Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде. Только в отличие от Летнего сада по бокам ворот, как две приземистые крепостные башни, — мощные кирпичные будки с забранными решеткой узкими окнами, ни дать ни взять — бойницы.

Из замаскированной под деревянную, но, судя по тому, как тяжело набирая скорость, она открывается, стальной двери выходит человек в камуфляже. Ни кобуры на поясе, ни тем более автомата на груди у него нет, но он идет такою кошачье-литой, хищно-уверенной спецназовской походкой, что кажется, и кобура, и автомат при нем. Савёл при его приближении предупредительно, что ему совсем не свойственно, открывает дверцу и распахивает ее во всю ширь.