Полёт шмеля
Шрифт:
— Документик ваш покажите, — хрипловатым голосом произносит человек в камуфляже.
Савёл довольно торопливо достает из кармана паспорт, камуфляжник сверяет его личность с фотографией в паспорте, возвращает паспорт и, заставляя Савёла отклониться вбок, просовывает голову в салон. Раз, два, три, четыре, пять, шевелятся его губы, когда он пересчитывает нас.
Мы едем от ворот до дома по обсаженной туями асфальтовой дороге добрые метров сто. Мы едем, едем, и у меня глаза лезут на лоб. Я еще не бывал у нас в таких загородных владениях. Слово «дача» тут не подходит никак, и это не загородный дом, как у того же Савёла или Райского, это имение. И
Судя по морю автомобилей около особняка, гости уже собрались, уже, может быть, даже напились и наелись, и мы прибываем к их «столу» в качестве такого духовного десерта. В доказательство того нас направляют в дом не с переднего входа, с широким, размашисто-просторным крыльцом, а с заднего — вполне себе приличного, чистенького, ухоженного, однако же заднего. Мы не гости, мы гомеры, пусть почетная, но обслуга.
Человек, что встречает нас, выглядит так, словно прямиком заявился в нашу российскую жизнь из какого-то фильма про английских аристократов, где играл роль мажордома: так идеально сидит на нем его черный костюм, такой идеальной белизной сверкает сорочка, так идеально перпендикулярно вертикальной линии шеи топорщит свои черные крылья галстук-бабочка и так он «по-английски» безукоризненно-вежлив, сухо-приветлив, деловит. Каким образом на нашей российской почве столь скоро развелась эта порода? Сюда, пожалуйста, не отставайте, давайте подождем, когда все подтянутся, ведет «мажордом» нас по лабиринту «замка».
Новое лицо, что появляется в комнате, куда нас приводит «мажордом», можно сказать, полная противоположность ему: оранжевый шелковый пиджак, темно-синие джинсы, а высокий ворот белоснежнейшей рубашки не схвачен на горле уздой ни обычного галстука, ни галстука-бабочки, ни банта. То, что он не имеет никакого отношения к обслуге, а гость или, скорее, какой-то родственник хозяина дома, — это ясно как божий день. Может быть, даже сын, на худой конец, племянник, зять, шурин. То, что не сам хозяин — это без «может быть». Хозяин старше лет на двадцать, я помню его лицо по фотографиям в Интернете. Упитанно-холеный человек лет пятидесяти с армейским ежиком волос на голове смотрит в объектив на тебя таким колюче-замороженным взглядом, что хочется схлопнуть открывшееся окно с фотографией как можно быстрее.
— Что, поэты пока могут попастись вместе с обществом, — распоряжается оранжевый пиджак нами с Гремучиной. — А остальным, как говорил, по преданию, один кукурузник: за работу, товарищи! Наши цели ясны, задачи определены. Общество уже хлебом сыто, общество жаждет зрелищ. Проводи поэтов к обществу, — повелевает он стоящему в отдалении «мажордому». — А вы со мной, — небрежным жестом, требующим неукоснительного исполнения отданного повеления, зовет он Савёла.
Савёл, Паша, Ромка-клавишник, Маврикий — все утягиваются в дверной проем следом за оранжевым пиджаком, дверь за ними закрывается, и молча простоявший все это время «мажордом», обращаясь к нам с Гремучиной, прерывает свое молчание:
— Прошу, — подойдя к другой двери, берется он за сияющую золотым блеском ручку.
Помещение, в которое мы попадаем, миновав коридор-закуток, нельзя назвать гостиной. Это зал, по-другому не скажешь. Или даже — тут так и напрашивается с пометкой «устар.» — зала . Как по-другому назвать помещение, в котором добрые полторы сотни квадратных метров и потолки вздымаются на все семь-восемь метров. Сколько в зале народу, с ходу
— Пожалуйста, — обводит «мажордом» пирующий зал движением руки. — Устраивайтесь. Угощайтесь.
И исчезает, оставляя нас с Гремучиной на этом чужом празднике жизни, неизвестно даже по какому поводу устроенному, одних.
Но тотчас возле нас объявляется официант. В руках у него поднос с бокалами, заполненными шампанским, о чем свидетельствуют гроздья пузырьков внутри на стенках. «Прошу», — безмолвно предлагает он, приподнимая перед нами поднос.
Вот уж чего бы мне не хотелось — это шампанского, пусть оно прямиком из провинции его имени, но нужно же чем-то занять себя, и мы с Гремучиной, не сговариваясь, снимаем с подноса по бокалу.
Судя по всему, желудки у пирующих и в самом деле уже хорошо отягощены, и требуются зрелища — такое состояние празднества разлито в воздухе: голоса громки, жестикуляция преувеличенно-размашиста, и как на заказ то в одном конце зала, то в другом звонко бьется посуда. Мужчин, одетых так, как тот оранжевый, почти нет, мужчины, в основном, в строгих черных костюмах, что яркое в их платье — это галстуки, причем у большинства красные, что должно свидетельствовать о сугубой мужественности их натуры, а что до женщин, то женщины — о, такая радуга! да небесная в сравнении с этой земной меркнет, умаляется и исчезает.
В дальнем от нас конце зала на умеренной высоты возвышении, должном исполнять роль сцены, уже все готово для выступления группы Савёла: торчат микрофонные стойки, вывесила в воздухе чересседельные сумки барабанов ударная установка, не помня о родстве с громоздким бегемотом рояля, стоит поджарым элегантным джентльменом концертный синтезатор, черными чемоданами громоздятся по бокам возвышения динамики, звукорежиссер в стороне сгорбился над пультом, выставляя реостатами уровни. С этого же возвышения, вероятней всего, читать стихи и нам с Маргаритой.
— Слушай, ответь мне, только честно, — жадно опорожнив бокал до дна, спрашивает меня Гремучина, — почему ты разошелся с Савёлом?
Ага, честно ей. Вот так возьми и признайся.
— Да ты появилась, — говорю я. — Предпочли моей персоне тебя.
— Ой, только не ври. — Гремучина демонстративно морщится. — Я же знаю: сначала вы разошлись, а потом они стали рыскать, чтобы кто-то им вместо тебя…
— И этим «кто-то» оказалась ты, — перебиваю я. — Замечательно. Ничего не имею против. Устроили их твои тексты? Приняли что-то?
— Приняли, приняли, — торопится оставить эту тему Гремучина. Эта тема ей не интересна. Ее беспокоит другое: насколько прочно она держит в зубах приваливший ей вкусный кусок. — Из-за чего ты ушел от них? Мне, раз с ними работать, нужно знать.
Что ее вопросы могут быть болезненны для меня, она не думает. Поколебавшись, я решаю ответить на ее беспардонность со всего размаха.
— Да что мне за их копейки держаться, — говорю я. — Ты же знаешь, транши теперь идут через меня.
Боже, что делается с ее лицом. Оно в одно мгновение одевается такой тяжелой завистью, — мне становится не по себе, и я жалею, что ударил со всею силой.