Полёт шмеля
Шрифт:
Зато внимательно, с какою-то особой пристальностью, смотрит на меня его сосед. Он постарше хозяина, примерно одних лет со мной, поджар, сухощав, видно — в хорошей физической форме, только в отличие от меня седоголов и подстрижен так коротко — почти наголо. И еще характерная черта — смеющиеся глаза. Он смотрит на меня и все время словно посмеивается. Посмеивается и, когда они с хозяином обмениваются репликами, не отводит от меня взгляда, и улыбка с его губ тоже не уходит. О чем они переговариваются? Что-то по поводу меня? Моих стихов? Ну пусть себе. Гонорар мне, независимо от того, насколько понравятся мои стихи,
Особого успеха чтением стихов я не срываю. Во всяком случае, едва соступив со сцены, чтобы проследовать обратно на свое место рядом с Гремучиной, я уже слышу, что аплодисменты, словно бы с облегчением, смолкают. Лет пятнадцать назад меня бы это уязвило, теперь подобное меня не трогает.
Но когда я беспорядочными галсами пробираюсь между столами, тот смеявшийся, так пристально изучавший мой облик, вдруг поднимается и заступает мне путь.
— Простите, Леонид Михайлович, — произносит он. Глаза его все так же хитровато играют, и в голосе сквозит эта же хитроватая усмешка, словно бы сулящая некую каверзу. — У меня к вам вопрос.
— Да? Пожалуйста. Рад буду ответить, — изображаю я искреннюю любезность.
— Вам не пришлось ли служить в воинской части шестьдесят один восемьсот двадцать пять под деревней Сяскилево Гатчинского района Ленинградской области? — спрашивает человек, перегородивший мне дорогу.
Я смотрю на него — и из меня не может изойти ни слова. Такой ли был номер части — этого в памяти у меня нет, но то, что стояла она неподалеку от деревни Сяскилево — это верно.
— Младший сержант Поспелов, не отпирайтесь, вы служили в этой части, — говорит человек, перегородивший мне дорогу. Или я что-то путаю, Лёнчик?
Лёнчик? Он назвал меня Лёнчик! Теперь пристально вглядываюсь в щучье лицо этого поджарого седоголового человека я: почему он назвал меня Лёнчиком?
— Мы, простите, что, вместе служили? — спрашиваю я с неуверенностью.
— Как же так, нехорошо! — седоголовый едва не лопается от внутреннего смеха. — Напрягись! Третий год твоей службы, на перевоспитание одного хлопчика из Москвы прислали, у него три лычки на погонах, у тебя две.
Я вглядываюсь в вытянутые, щучьи черты лица седоголового, и вот из глубины сорокалетней давности начинает всплывать другое лицо, молодое, тоже щучьего рисунка, но без всяких морщин, делается все отчетливее, яснее, и я вижу смутный отпечаток того молодого лица в нынешнем лице остановившего меня человека.
— Жёлудев? Митяй? — не слишком твердо произношу я, не будучи уверенным в правильности всплывшего в памяти имени.
— Ну наконец-то! — восклицает седоголовый. — Ну, долго зрел! Привет, Лёнчик.
12
Став сержантом, он обнаружил, что остался без друзей. Андрюха Логинов, Женька Синицын, Лева Лерман — все один за другим отдалились от него. Вроде они так же, как прежде, были тут, рядом, с подъема до отбоя — в казарме, в столовой, на эфирных дежурствах, — но словно бы между ним и ими воздвиглась стена. Лёнчик теперь был их начальником, они подчиненными. Хотя ни один из них не служил во втором взводе, где он после производства в младшие сержанты стал замкомвзвода.
Жизнь так и подталкивала к сближению с кем-нибудь из сержантов. Жить без дружеского плеча рядом — как это было возможно?
Но сближаться
Новый сержант появился в подразделении незадолго перед Новым годом. Лёнчик был дежурным по роте, как раз дал команду строиться на обед, в коридор из всех помещений казармы, громыхая сапогами, потек народ, и тут дверь приуличного тамбура открылась, в казарму вошел неизвестный с тремя лычками на погонах и с вещмешком за плечами. Лёнчик стоял в полутора метрах от двери, ожидая, когда рота построится, красная повязка с надписью «Дежурный по роте» выделяла его среди всех остальных, и вошедший, перейдя на строевой шаг, прямиком вдарил к нему, вскинул руку к ушанке, отрапортовал:
— Товарищ младший сержант! Сержант Жёлудев по направлению штаба части прибыл в подразделение номер три для прохождения дальнейшей службы!
Его желтовато-зеленые, похожие на кошачьи глаза при этом словно посмеивались, то же посмеивание читалось в том, как тонкой змейкой изгибались вверх углы губ, казалось, его забавляет этот собственный доклад, он делает его — и одновременно наблюдает за собой со стороны, и он, делающий доклад, ужасно забавляет того, который наблюдает.
Из каптерки, догадавшись по доносившимся словам о нестандартной ситуации в роте, появился Кутнер. Лёнчик доложил ему о полученном докладе, и Кутнер, ощупав своим старшинским холодно-неприязненным взглядом вновь прибывшего, молча направился в канцелярию докладывать командиру роты майору Портнову о неожиданном пополнении.
Рота построилась, ушла на обед, и дверь канцелярии распахнулась, вновь прибывший сержант Жёлудев вышел оттуда.
— Товарищ младший сержант, — обратился он к Лёнчику, ожидавшему возвращения из столовой дневального, чтобы со вторым дневальным тоже отправиться на зов борща, — командир подразделения хочет вас видеть.
Лёнчик влетел в канцелярию, доложился, и майор Портнов, по своему обыкновению сверля его рачьими, неизменно красно-воспаленными глазами, приказал Лёнчику как дежурному по роте взять вновь прибывшего сержанта в столовую и, хотя тот еще не стоял на довольствии, исхитриться накормить его.
Так, с первых минут появления в роте Митяя Жёлудев а, они обрели друг друга. Жёлудев был, как выяснилось по дороге в столовую, курсантом Высшей школы КГБ в Москве, учился уже на четвертом курсе, что позволяло ему как москвичу жить дома, и вот из-за драки, в которой пришлось принять участие, потому что иначе было просто нельзя, его отчислили, направив к ним в часть отбывать срочную. Можно было бы зачесть как срочную три курсантских года, но тогда бы путь в Школу обратно был ему заказан, и Жёлудев предпочел тянуть лямку срочной, чтобы потом восстановиться в Школе.