Полеты в одиночку
Шрифт:
К тому времени уже стемнело и было не так просто пробираться через высокие колючие растения сизаля, но я продолжал бежать.
Потом я увидал перед собой в лунном свете белый дом, подбежал к двери и распахнул ее. Я вбежал в первую комнату, но она оказалась пуста. На столе стояла еда, но в комнате никого не было. Тогда я побежал в заднюю часть дома и распахнул дверь в конце коридора. Там тоже было пусто, но вдруг в окне я увидел большого германца в палисаднике. Он развел костер и бросал в огонь бумагу. Возле него на земле лежала целая пачка
Я выбежал за дверь. Германец услышал меня, резко развернулся и потянулся за ружьем, но я его опередил. Я поднял саблю обеими руками и одним махом опустил ее ему на шею, когда он нагнулся за ружьем.
Бвана, это — прекрасная сабля. Одним ударом она врезалась в шею так глубоко, что голова упала вперед и свесилась на грудь, а когда он стад падать, я ударил по шее еще раз, и голова покатилась по земле, как кокосовый орех, и из шеи брызнули огромные фонтаны крови.
Мне стадо тогда так хорошо, бвана, очень хорошо, и я пожалел, что тебя нет радом. Но ты был далеко, на прибрежной дороге со своими аскари, убивая других германцев, поэтому я поспешил домой. Я пошел домой по дороге, потому что так быстрее и мне уже было все равно, увидят меня аскари или нет. Я бежал всю дорогу, держа саблю в руке, и иногда на бегу я махал ею над головой, но ни разу не остановился. Дважды на меня кричали, а один раз двое побежали за мной, но я летел, как птица, и нес домой радостную весть.
Путь туда неблизкий, бвана, и у меня ушло по четыре часа в каждый конец. Вот почему я опоздал. Прости меня за опоздание.
Мдишо замолчал. Он закончил свой рассказ.
Я знал, что он не лжет. Немца, хозяина плантации сизаля, звали Фриц Кляйбер, это был богатый и крайне неприятный холостяк. Ходили слухи, что он плохо обращается со своими рабочими и бьет их плеткой из шкуры носорога, которой можно забить до смерти. Меня удивило, что наши его не задержали, прежде чем Мдишо до него добрался. Вероятно, они как раз к нему направляются. Их ждет большое потрясение.
— А ты, бвана? — закричал Мдишо. — Сколько ты сегодня уложил?
— Сколько кого? — не понял я.
— Германцев, бвана, германцев! Сколько ты перебил тем замечательным пулеметом, с которым выходил на дорогу?
Я посмотрел на него и улыбнулся. Не мог я винить его за то, что он натворил. Он принадлежал дикому племени мванумвези, а мы, европейцы, вылепили из него домашнего слугу, и теперь его природное естество одерживало верх.
— Ты еще кому-нибудь рассказывал о том, что сделал?
— Еще нет, бвана. Ты — первый.
— Так вот, слушай меня внимательно, — сказал я. — Никому ничего не говори, ни отцу, ни женам, ни лучшему другу, ни повару Пигги. Ты меня понял?
— Но я должен всем рассказать! — закричал он. — Не отнимай у меня эту радость, бвана!
— Нельзя, Мдишо, — сказал я.
— Но почему? — чуть не плача кричал он. — Разве я сделал что-то плохое?
— Совсем
— Так почему я не могу рассказать об этом своим? — недоумевал он.
Я попытался объяснить ему, как отреагируют власти, если узнают про него. Нельзя просто прийти и отрубить голову человеку, пусть даже в военное время. «Тебя могут посадить в тюрьму, — внушал я ему, — а то и что-нибудь похуже».
Он не мог поверить моим словам. Он был просто раздавлен.
— Сам я страшно горжусь тобой, — сказал я, пытаясь приободрить его. — Для меня ты великий герой.
— Но ведь только для тебя, бвана?
— Вовсе нет, Мдишо. Думаю, ты стал бы героем для всех здешних англичан, узнай они о твоем подвиге. Но это не поможет. Тебя арестует полиция.
— Полиция! — в ужасе закричал он.
Если есть что-то такое, чего боятся все местные в Дар-эс-Саламе, то это полиции. Все полицейские чины были черными, командовали ими двое белых офицеров, и никто из них не отличался мягким или снисходительным обхождением с заключенными.
— Да, — сказал я, — полиция.
Я не сомневался — если Мдишо поймают, его обвинят в убийстве.
— Тогда я буду молчать, бвана, — сказал он и в один миг потускнел, поник. У него был такой несчастный, поверженный вид, что я не выдержал.
Я встал с кресла, прошел через всю комнату и снял ножны со стены.
— Скоро мы с тобой расстанемся, — сказал я. — Я решил пойти на войну, буду летать на самолете.
В суахили есть только одно слово, которое обозначает самолет — ндеги, то есть птица.
— Я собираюсь летать на птицах, — вот как буквально сказал я. — Я буду летать на английских птицах и воевать с птицами германцев.
— Чудесно! — воскликнул Мдишо, вновь расцветая при одном упоминании войны. — Я поеду с тобой, бвана.
— К сожалению, нельзя, — покачал я головой. — В начале я буду всего лишь рядовым пилотом, вроде ваших самых молодых аскари, и жить буду в казарме. Мне никто не позволит держать при себе слугу. Мне придется обслуживать себя самому, даже стирать и гладить гимнастерки.
— Это совершенно невозможно, бвана, — сказал Мдишо. Он был по-настоящему потрясен.
— Я справлюсь, — успокоил его я.
— Но разве ты умеешь гладить рубашки, бвана?
— Нет, — сказал я. — До отъезда ты должен научить меня этому секрету.
— Там будет очень опасно, бвана, там, куда ты поедешь? Много пушек у этих германских птиц?
— Наверное, опасно, — ответил я, — но первые шесть месяцев будет одно веселье. Шесть месяцев меня будут учить летать на птице.
— Куда ты поедешь? — спросил он.
— Сначала в Найроби, — ответил я. — Учить начнут на очень маленьких птицах в Найроби, а потом мы поедем куда-то еще летать на больших. Мы будем много странствовать с очень маленьким багажом. Поэтому саблю мне придется оставить здесь. Я не могу таскать за собой такую громоздкую вещь. Так что я отдаю ее тебе.