Полк прорыва
Шрифт:
— Что же тебе снится?
— Как танки горят…
Мать посмотрела на него так, как матери смотрят на своего ребенка, когда он тяжело заболел, но с улыбкой сказала:
— Когда я была маленькой, мне снились только цветы. Васильки во ржи. Я их рву и плету венок.
— Пусть они и теперь тебе снятся.
— Нет, теперь не приснятся. Много воды утекло! Ты помнишь, как ходил на мельницу молоть очистки картофельные?
— Помню. И как ты потом лепешек напекла. И как спросила, сказал ли я мельнику спасибо.
— А
— Что-нибудь споешь еще, мама?
— Нет.
…Она погостила несколько дней, потом сказала:
— Купил бы ты мне, сынок, билет. Пора уезжать. Получишь свою квартиру, тогда напишешь…
— Обязательно.
Наверное, она иной представляла себе жизнь в городе. Или просто не могла порвать с прошлым.
Вечером, когда нужно было ложиться спать, Николай уезжал к себе в казарму, а она, недоумевающая и даже обиженная, оставалась с Еленой. О чем у них были разговоры, он не знал, но однажды мать сказала ему, что к ней родные дочери так не относились, как эта девушка. Но и дочери ее любили, только по-другому были воспитаны, не умели быть внимательными и ласковыми, даже стеснялись этого.
После получки он походил с ней по магазинам, купил подарки — шерстяную кофту и теплый платок, валенки, хотел купить и пальто, но она отказалась:
— Пальто у меня есть, сынок, а ты купи уж лучше плащ «болонью», а то в наших краях осенью бесконечные дожди.
— И здесь тоже.
А когда купили, она была очень довольна:
— Не стыдно будет по селу пройти.
Перед отъездом она попросила его показать ей Москву. Пугливо входила в метро, никак не могла ровно ступить на ступеньки эскалатора, падала и крепко цеплялась за его руку.
На станции «Маяковская» они вышли. Он сказал:
— Вот это и есть центральная улица — Горького.
Она, видимо, была разочарована. Ничего особенного здесь не было — колбасный магазин через дорогу, книжные киоски и ничем не примечательные, потемневшие за зиму дома.
— Это и все?
— Нет. Сейчас, если хочешь, мы пойдем к Кремлю.
— Пойдем, пойдем.
И опять равнодушно проходили мимо всего. Но у памятника Пушкину остановилась и долго смотрела. Удивилась больше всего тому, что на мраморе лежали живые цветы, припорошенные снегом.
— Сынок, а кто он был, этот человек?
Он объяснил ей, но она мало что понимала.
— Темная я, сынок! Очень темная!
Но она счастлива, что сын ее не чувствует себя чужим в этом городе, где человек — былинка в поле. Она знала, что есть Кремль и Красная площадь, и ей не терпелось их увидеть. Может быть, тогда яснее станет и все остальное.
Они остановились
— Это в память о тех, кто погиб за Россию? — спросила мать.
— Да, — ответил он, потому что не знал, как можно было объяснить ей по-другому.
Узнала мать и Мавзолей.
— Это там Ленин лежит? — И неожиданно стала креститься, уставившись на Спасскую башню.
— Мама, здесь не молятся.
— А я помолюсь.
У него затуманились глаза, и ему вдруг почудилось, что он ощущает под собой ось земли, потому что если у земного шара и есть какой-то центр, точка, то она должна быть именно здесь — определена не меридианами, а сердцами.
Побывал он с ней в Большом театре. Она не сказала, что ей не понравилось, постеснялась. Как бы извиняясь, созналась:
— Громко поют, а я не поняла…
— Не горюй, и другие ведь тоже не понимают!
— А одежда красивая. Короли и принцы, принцессы…
Цирк ей понравился больше. Особенно лошадки, которые танцуют и умеют кланяться.
Билет он купил для нее заранее, и когда она узнала, что поедет в мягком вагоне, растерялась:
— А разве там ездят такие, как я?
— Ездят.
— Но хорошо ли это?
Она боялась оказаться в необычной для нее обстановке, которая отделяла ее от сына. Он жил в каком-то другом мире — она в него не может войти, а он уже не сможет вернуться к прежнему. Она была довольна судьбой сына, и все же в ее душе что-то протестовало, чего-то очень было жаль.
На вокзал они ехали в такси.
— Женился бы ты, сынок. Рано или поздно новую семью заводить надо. А клад да жена — на счастливого. Другую такую, как Елена, не сразу найдешь. Если бы она стала моей невесткой, я могла бы только благодарить бога. И о дочери своей подумай, ей тоже нужна мать. — Она говорила озабоченно, будто он маленький и совсем глупенький, обязательно сделает ошибку, не поймет чего-то самого важного. Потом молчала, и держалась за шершавый рукав его шинели, и не смотрела по сторонам, где стояли незнакомые для нее дома с витринами больших магазинов, а только вперед, на загадочный щиток стеклоочистителя, который сам по себе качался, как маятник.
— Знаешь, Коля, о чем я думаю? Почему это человек начинает понимать немного в жизни, когда он ее уже прожил? Разве не обидно хотя бы мне?
— Ничего не поделаешь. Потому нам, наверное, и бывает так нелегко. Люди не научились еще брать от жизни все то, что она им может дать.
— Неужели и ты не все можешь, сынок?
Он усмехнулся:
— Ой, как далеко не все, мама! Когда-нибудь и я пожалею вот так же, как ты.
В вагоне она упала ему на грудь и долго рыдала, и ничем нельзя было ее утешить. И все повторяла: «Коленька! Сыночек!»