Полк прорыва
Шрифт:
Долго ли ему суждено навещать их? Рано или поздно время сделает свое дело — останется только легенда о летчиках. Но ведь сколько людей уходит из жизни, не оставив в ней никакого следа!
Когда самолет сына вышел из боевого порядка и с пламенем на плоскостях потянул на восток, стал снижаться, Хлебников еще верил, что Саша сумеет добраться до своего аэродрома. Он был не очень далеко от передовой. Но над лесами поднялся огненно-черный гриб, а потом уже донесся взрыв.
Надо было сразу же все бросить и ехать, но немцы возобновили контратаки,
Не удалось отлучиться и на следующий день. Так без него Сашу и похоронили. Символически, конечно, — дюралюминий и тот покорежился и поплавился, разлетелся по высотке. Просто однополчане собрали землю с металлом и пеплом…
Бывало, пролетая над командным пунктом, Саша обязательно помашет крыльями: «Порядок, папа. Привет!» И вдруг все сразу стало другим, хотя по-прежнему самолеты покачивали плоскостями над его командным пунктом, когда возвращались после бомбежки.
Никогда не забудет он те ночи. О сне не могло быть и речи. Сидел в землянке и дожидался утра. Ветер дул с запада, за линией фронта что-то горело, с дымом доносило запахи, от которых выворачивало душу. Пахло так, будто горели кости.
За столом сидел плененный немецкий генерал и все время говорил, говорил. Он по ошибке заехал в расположение наших войск, добровольно дал все показания — утром его отправят в штаб фронта. Надоел своим бормотанием. Наконец Хлебников не вытерпел, спросил у переводчика:
— Чем это он так недоволен?
— Он сочувствует вам. У него тоже был сын — погиб.
Хлебников не стал дальше слушать.
— Может быть, он знает, что это там у них горит? Шкуры жгут?
Генерал ответил, что не знает.
А когда деревню освободили, на холме все еще дымилась церковь. Ворота были закрыты, железо изрешечено пулями.
Церковь эта и сейчас стоит, километрах в десяти отсюда, он проезжал мимо нее. Только прежде она была черная, вся в копоти, а теперь штукатурка обвалилась, обнажились красные кирпичи. В ней сгорели тогда почти все жители окрестных деревень. Гитлеровцы посчитали, что партизаны угнали машину с генералом.
…По склону высотки проходила старушка с вязанкой хвороста. Остановилась, разглядывает его.
Хлебников поздоровался:
— Добрый день, землячка!
— День добрый. Неужто ты тоже тутошний?
— Нет, сам я из других мест. Но мой сын лежит в вашей земле.
— Я так и подумала, что ты отец одного из них. Только которого?
— Саши.
Женщина стала рассматривать фотографию, вделанную в обелиск.
— Навестить приехал? Это хорошо. Многие теперь их тут навещают, наших летчиков. Но родитель есть родитель.
Хлебников посмотрел в сторону хат, которые стояли у леса:
— Тихое у вас село.
— Да, очень тихое. Всего одна улица, и все хаты на одной стороне, окнами на солнце. И все бабы одинокие… Ходят вот, когда время бывает, сюда, к летчикам. Дорожку проторили.
На окраине села
— И роща такая!
— Да, и роща. Посадили бабы. У каждой свои березы. Не вернулся с войны муж или сын — садили березку. И роща поднялась… Горюшко наше…
Он смотрит на белый, почти ослепляющий березняк затуманенными глазами. «Только в одном селе целая роща. А если бы по всей России?»
Женщина стояла и молчала.
Ему хотелось подойти к ней, обнять, как сестру, сказать что-нибудь пусть не утешительное, по от души, разделить все пополам. Но женщина уже взвалила на плечи вязанку хвороста и, согнувшись, как вопросительный знак, побрела вниз, к дороге, сказав ему на прощанье: «Всего доброго!»
Течет ветерок по зеленым травам, висит бездонное небо над бывшим полем боев. Оглушающая тишина.
И вдруг ему показалось, что никакой тишины вовсе нет, что он просто оглох и ничего не слышит — ни канонады, ни гула двигателей на земле и в воздухе. И что все кругом горит, только красное и черное, разваливается по кускам, рушится — и будет одна зола.
Нет, нет, не бывать этому!
За спиной послышались голоса. Девочка строго командовала:
— Подтянись! Всем надеть пионерские галстуки! И прекратить лишние разговоры!
Цепочкой поднимаются следопыты. Сбрасывают рюкзаки, смотрят на военного, который сидит на скамейке и держит фуражку в руках.
— Пусть разводящая готовит первую смену на пост.
Ребята подходят к нему:
— Дяденька, это вы на машине приехали?
— Да.
— Из Москвы?
— Из Москвы.
— Вам эта бабушка, наверное, что-нибудь рассказала?
— Нет. Просто поговорили.
— И вы ничего о героях-летчиках не знаете?
— Кое-что знаю.
— Ой! Тогда вы не уходите.
Казалось, у него иссякли последние силы, но надо было остаться. А потом еще и говорить, рассказывать без конца. Но вот следопыты ушли, он посидел немного, склонив голову перед обелиском, и поднялся.
— Про-щай! — отчаянно кричал одинокий чибис, кружась над головой. — Про-щай!
Чибисы были только в этих местах. Они любят глушь, тишину.
День своего рождения Хлебников отмечал дома. Пригласил некоторых старых знакомых по службе, родственников жены, которая умерла вскоре после войны, и кое-кого из тех, кому симпатизировал. Был приглашен и Сергей Афанасьевич Мамонтов.
Маршал знал Мамонтова давно, с тех пор еще, когда дивизия Хлебникова наступала под Выборгом. Молодой беспечный парень, корреспондент «Правды», лез под огонь, лишь бы увидеть своими глазами доты белофиннов. Пришлось его сдерживать: снайперы могли срезать в любую минуту. Вроде бы майор Мамонтов и обиделся тогда, но именно в то время в печати впервые появилась фамилия комдива Хлебникова. Мамонтов сказал о нем несколько скупых, но весомых слов. И Хлебникову было приятно.