Полька
Шрифт:
Читаю «Беременность. 40 недель». У меня — одиннадцатая-двенадцатая. Малыш достиг «семи сантиметров и весит 9—13 граммов (как конфетка?). У него растут ногти, он реагирует на стимулы, умеет лягаться, но мать этого не чувствует». С такими размерами и ногтями единственное, что можно делать, — это скрести стенку матки.
Визит к врачу: моя гипертония чудесным образом исчезла. У седенькой докторши хорошие новости: до двадцатой недели беременности не придется травить ребенка сердечными средствами.
— Я принимала лекарство в самом начале, когда не знала о беременности, это не могло ему
— В таких дозах — ни в коем случае. Если гипертония возобновится, ребенок, вероятно, родится более мелким.
— Отлично, легче будет рожать, — машинально закончила я. Ужас! Докторша выражает деликатный шведский ужас — смущенно покашливает.
Дорожные сборы прерывает звонок из «Космополитен».
— Подходит срок. — (Для меня единственный срок — это роды, предположительно середина апреля.) Надо сдавать статью? Мне кажется, я не давала согласия вести постоянную рубрику. В последнее время у меня проблемы с головой (рассеянность), но не до такой же степени… Никакой постоянной работы или регулярных текстов для кого бы то ни было.
— Нет… в Греции у меня точно не будет доступа к Интернету, я ведь еду в глухую провинцию, — убеждаю я редакторшу. Так и вижу отпуск, проведенный в поисках факса. Обещаю прислать что-нибудь после возвращения. Об Элли Макбил — осеняет меня вдруг. Мне нравится этот сериал, так что, возможно, понравится и писать о нем.
Утро. С одним чемоданчиком, запасом сухариков (от тошноты) мы становимся в очередь на стокгольмском аэродроме. Прохожу через воротца. «Пи-и» — делаю шаг назад, выгребаю из кармана мелочь и сонными, ленивыми пальцами нащупываю баллончик со слезоточивым газом. Его уже не скроешь. Вот он лежит на подносе — вещественное доказательство на судебном процессе. Конец каникулам, арест, следствие, полиция. Даже жене премьера не удалось избежать расследования по поводу дамского газового баллончика для самообороны — в Швеции это запрещено.
Я забыла вынуть из куртки «бомбу». Сообразив, в чем дело, Петр бледнеет. Чем он может помочь? Я — вооруженный преступник в нейтральной стране. Дама в форме рассматривает мой верный немецкий аэрозоль с нарисованной овчаркой — «Hunden» [22] . Лингвистический барьер рушится, и я принимаюсь на шведском оправдываться по поводу своих польских страхов:
— Я живу в польской деревне, там бешеные собаки. — Видно, я слишком глупа, чтобы изображать идиотку. Дама в форме разглядывает меня с подозрением, но слушает.
22
«Собаки» (швед.).
— А-а-а, для собак. — Она отдает газ и… пропускает. Петушкин тоже не понимает, как такое могло произойти:
— Ты бы и во время Холокоста как-нибудь выкрутилась.
Ругаю себя за рассеянность. Это случается все чаще — неловкость, невнимание. Естественная анестезия разума? Чтобы не мешал материнскому инстинкту?
Когда же Европа остывает? В феврале? Конец сентября — и сорок градусов в тени. Греческая Парга на берегу Ионического моря, близ Албании, — городок, зажатый между гор. Длинный ряд ресторанов и параллельная «улица» — под сводами галерей. Городской пляж, холмы вырастают прямо из воды. Туристов спихнули к воде, в рестораны. Местные гуляют по более спокойной улочке (альтернативной).
Загородный
Туристы и местные одинаково закапываются в песок. Кроме англичан, выделяющихся на фоне скучающих пляжников. Если китайцы во время «культурной революции» строем плавали по Желтой реке (излюбленном месте купания Мао), то англичане горделивым строем лежат на греческом пляже — все с книгами. Видимо, результат культурной политики Блэра, пропагандирующего чтение среди среднего класса.
Наше жилье, выбранное по приторному каталогу турагентства, находится за городом, среди оливковых рощ. При ближайшем рассмотрении — тоскливая нора. Шведы и немцы, лежащие вповалку вокруг воняющей хлоркой лужи — «бассейна».
Сбегаем в Паргу, в маленький отель. Днем спокойно, ночью — грохот мотоциклов. Закрываем окно, ставни — рев моторов все равно растекается по комнате. И так будет каждую ночь — это официанты разъезжаются по окрестным деревням. Берем напрокат машину и отправляемся в Грецию Объединенной Европы.
В Польше дорожные указатели меняют на более читабельные («ВАДОВИЦЕ» [23] на юге написано даже более крупно, чем «Варшава»), чтобы подтянуться к требованиям Евросоюза. На греческих шоссе большинство надписей греческие — это как раз не беда, расшифровать их ничего не стоит, вот только одна табличка противоречит другой. Согласно указателю, мы направляемся в Афины («Аthina»). Через пару десятков километров точно такой же знак отсылает нас назад. Начинаем расспрашивать местных жителей — и сразу ощущается что-то человеческое, а не официально-европейское. Удивительнее всего на Пелопоннесе, где вдоль автострады какие бы то ни было надписи вообще отсутствуют — одни только числа по убывающей, свидетельствующие о приближении к неведомой цели. В столице не лучше: автострада «Коринф — Афины» вдруг обрывается в афинском тупике — вместо обозначенного на карте живописного побережья.
23
Городок недалеко от Кракова, где родился Папа Римский Иоанн Павел II.
Гостиничка в Дельфах. Чистая (без запахов), современная и в меру дорогая: Дельфы сохраняют аполлоновские традиции умеренности. Нам любопытно: вдруг в первую ночь на нас прольется какое-нибудь откровение от возвышающегося над городом разрушенного оракула, вдруг приснится какое-нибудь предсказание? Но во сне — ничего. Зато наяву, по дороге в дельфийский музей, мы видим двух аистов, летящих на Парнас. Мы не собираемся заводить второго ребенка, однако решения богов столь же непредсказуемы, как эффективность естественной контрацепции.
В музее несколько скульптур, остальное — разбитые фрагменты. Хожу кругами — разумеется, с непременными антрактами на туалет. Знаменитый дельфийский Возница, куросы, Сфинкс из Наксос. Я слишком привыкла к репродукциям античного искусства. Здесь вдруг открываются совершенно другие скульптуры. Словно двухмерность посредственных фотографий лишила их заодно и измерения реальности. Более удивительного, чем классическая красота, напоминающая безупречно отлитый гипс. Совершенно живой Возница, сжимающий вожжи. Закованный в зеленоватый медный панцирь, хранящий этот его реалистический жест на протяжении тысячелетий.