Полная луна. Дядя Динамит. Перелетные свиньи. Время пить коктейли. Замок Бландинг
Шрифт:
— Ты не мог бы переменить…
— Кричал, сам знаю. Потому она тебя и бросила. Но сейчас твои акции — в цене, все могло бы наладиться. Собственно, что значит «бросила»? Джейн давала мне отставку шесть раз. Поведи ее в ресторан, покажи себя в лучшем виде. Попляши перед ней. Загадай шараду.
— Если ты не против, я бы хотел пере…
— Покажи фокус. Спой любовную песенку под гитару. Скажи, наконец, что ты написал роман. Ей понравится.
Курительные комнаты лондонских клубов редко кружатся, словно балерины, но сейчас это случилось. Комната вела себя так, словно с ней
— Что… что ты хочешь сказать? — выговорил он.
Терпеливый граф, и тот рассердился.
— Ну, Бифштекс, нельзя же так! Это очевидно. Всякий, кто тебя знает, поймет с налета. По меньшей мере три истории я сам от тебя слышал. Есть и эпизод с орехом. И потом, Джейн.
— Джейн?
— Она самая. Как-то, приехав в Лондон, она зашла к тебе, но не застала. Пизмарч провел ее в кабинет, она решила прибрать и увидела бандероль от издательства «Симмс и Соттер», почему-то — Ричарду Бланту. Нет, Бифштекс, отпираться бесполезно. Скандально прославленный писатель — это ты.
— Я, — простонал сэр Раймонд.
— Не понимаю, что тут стонать. Прибыль — будь здоров, а деньги ты любишь.
— Фредерик, я боюсь огласки! Ты никому не проговорился?
— Нет, что ты! Увидев псевдоним, я сразу понял, что ты это держишь в тайне.
— А Джейн?
— Разве она запомнит? Я — другое дело, я подал мысль. А почему ты, собственно, боишься? Ну, узнают.
— Как же ты не поймешь? Меня вышвырнут из политики!
— И прекрасно. Ты бывал в Палате общин? Рыла и выродки, каких мало. Я бы ни за какие деньги…
— Нет, Фредерик. Я хочу попасть в парламент. Но меня даже не выставят, если узнают про этот роман.
— Не узнают.
— Репортер все пронюхает.
— Вот как? Ну, ну…
Граф помолчал; судя по морщинам на лбу, он напряженно думал.
— Да, — резюмировал он, — узнать могут. Так было и с Бэконом.
— С беконом?
— С Шекспиром, Бэкон места себе не находил. «Вот что, Франсис, — говорил ему внутренний голос, — так нельзя. Узнают — погонят из канцлеров, чихнуть не успеешь. Найди бедного юношу, заплати, пусть подпишет». Что ж, он пошел и нашел.
Сэр Раймонд резко выпрямился, расплескав при этом коктейль. Перед ним, словно окна кабачка в тумане, замерцала надежда.
— У тебя никого нет? — продолжал граф. — Да что я, честное слово! Сын Фиби, твой племянник.
— Господи!
— Вот ты говоришь, ему нужны двести фунтов. Дай, уступи гонорары — и живи спокойно. Согласится, как и Шекспир.
Баронет глубоко дышал. Надежда просто сверкала. В другом конце комнаты сидел Говард Сэксби, старое чудище, который рассказывал о чем-то сэру Родерику Глоссопу, чудищу номер два, — и он восхищался их красотой.
— Фредерик, — выговорил он, — какая мысль! Да?
Сбоку возник лакей, еще недавно танцевавший вместе со стеклами, стульями и столами.
— Вас спрашивают, сэр.
Баронет задрожал, насколько можно дрожать в дневное время. Неужто репортер?
— Кто?… — спросил он.
— Мистер Космо Уиздом.
— Что?
— Бифштекс, — сказал граф,
Через несколько минут веселый и бодрый сэр Раймонд вошел в небольшую комнату, куда отводили посетителей. Племянник сидел в кресле, сосал ручку зонтика, и, увидев его, дядя испытал привычную досаду. Столь бесполезный субъект, думал он, не должен так хорошо одеваться. Соломон в своей славе не сравнился бы с Космо Уисдомом. Не понравились дяде и усики, и маленькие черные глазки.
— Здравствуй, — сказал он.
— Э… а… привет, — отвечал Космо, становясь на одну ногу.
— Я тебе нужен?
— Э… да, — сказал все тот же Космо, становясь на другую.
— Ну, вот я.
— М-дам, — согласился посетитель, возвращаясь к первой ноге.
В клуб «Демосфен» он пошел после того, как поговорил по телефону с матерью. Сообщив ему со слезами, что она наскребла только пятнадцать шиллингов и три пенса, Фиби спросила: «Почему ты не займешь у дяди?», и Космо согласился, что другого пути нет, хотя охотней вошел бы в клетку к спящему тигру и ткнул его палочкой. Общаясь с дядей, он чувствовал себя так, словно его потрошит неопытный хирург, но ради двухсот фунтов можно подавить предубеждения. В конце концов любезность — еще не все.
Словом, пососав для верности зонтик, как выразился бы Генрих V, разжег кровь, укрепил мышцы и сказал:
— Э… дядя…
— Да?
— Э… дядя, не хочу тебя беспокоить, но не мог бы ты… это…
— Что именно?
— Ну… хм…
Сэр Раймонд выбрал вторую из манер, за которые его не любили коллеги, — тонкий сарказм.
— Разберемся, мой дорогой. Ты сказал, что не хочешь меня беспокоить — и совершенно зря, я всегда тебе рад, — после чего заметил: «Это». Когда я осведомился, что именно, ты отвечал «Ну» и «хм», а потом замолк, видимо — от избытка чувств. Естественно, я сгораю от любопытства. Быть может, твой визит как-то связан с письмом, которое поливала слезами твоя мамаша?
— Э… да.
— Она не очень связно излагала мысли, но мне показалось, что речь идет о двухстах фунтах.
Собственно, речь шла о двухстах пятидесяти, но Космо не смел назвать эту сумму. В конце концов букмекер ждать не станет, а Гордон Карлайл (50 ф.) — подождет.
— Э… да. Понимаешь…
Сэр Раймонд искренне наслаждался, поглядывая на невидимых присяжных и как бы говоря им: «А теперь — слушайте».
— Нет, — сказал он, — не понимаю. Мало того, теряюсь. Бутс и Бруэр платят тебе прекрасное жалованье.
— Ну, не такое уж…
Сэр Раймонд метнул взгляд, который сразил бы присяжных.
— Прости, я темный человек, — сказал он, — не Флобер какой-нибудь. Да, выбрал неудачное слово. Скажем иначе, «приличное».
— Да нет, какое там! Если я не достану двести фунтов, я не знаю, что сделаю. Хоть стреляйся.
— Слышал, слышал. Великолепная мысль, стоит подумать, но матери твоей она не нравится. Поскольку я люблю сестру, хотя она склоняет головку набок и говорит: «Что, дорогой?», я намерен тебя спасти.