Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
„Но если я теперь не длаю ничего, то причина тому, по несчастію, слишкомъ достаточная. Я такъ разстроилъ свое здоровье въ ныншнюю зиму, что всякое напряженіе ума для меня вредно. Нкоторыя обстоятельства заставляютъ даже опасаться чахотки, и потому здить верхомъ, ходить, спать и прочее, составляютъ вс мои занятія. Даже кофе, на который ты такъ нападаешь, долженъ я былъ промнять на шоколадъ a la sante. Трубка еще не покидаетъ меня, но это потому, что она мн не вредитъ. Впрочемъ, образъ жизни моей весьма однообразенъ. Утро я провожу въ своей комнат, читаю романы, стихи и все то, что не требуетъ большаго труда. Посл обда сплю, а ввечеру зжу верхомъ. Новыхъ знакомствъ не длаю, и видаюсь почти только съ Рожалинымъ, Полевымъ, Мицкевичемъ и Соболевскимъ, съ которымъ вмст зжу по окрестностямъ Москвы. Вотъ теб подробный отчетъ обо всемъ, что до меня касается. Надюсь получить отъ тебя такой же. Если же ты собираешься скоро къ намъ, то оставь Титову завщаніе: не лниться. Онъ сталъ ни на что не похожъ”.
Въ начал 1827 года, когда въ Москв возобновились литературные вечера у княгини З. А. Волконской, на которыхъ бывалъ Киревскій, князь Вяземскій усплъ взять съ него слово написать что-нибудь для прочтенія,
КЪ А. И. КОШЕЛЕВУ, въ 1828 г. Октября 1-го.
„Получивши твое письмо 17 Сентября, я отложилъ отвтъ до сегодняшняго дня, потому что ршился писать къ вамъ, Петербургскимъ, только два раза въ мсяцъ, 1-го и 15, для того, чтобы писать, ибо иначе я вчно бы остался при однихъ сборахъ. И такъ, ты не долженъ на меня сердиться за медленность отвта и напередъ пріучи себя ждать 2 недли, выключая экстренныхъ случаевъ. Я лучше хочу наврное писать изрдка, нежели собираться цлый годъ — писать каждый день, т.-е. я не хочу брать примра съ людей, каковъ Кошелевъ. Нечего сказать, министръ на общанія! Хотлъ писать часто и до сихъ поръ написалъ только одно письмо; хотлъ прислать отрывки изъ своихъ сочиненій объ исторіи, и я увренъ, и сочиненія и отрывки sind noch im Werden. Хотлъ перевести Cousin, хотлъ прочесть всего Гердера, и я дамъ руку отсчь, что ты одного не кончилъ, а другаго и не начиналъ. Знаешь ли ты, отчего ты до сихъ поръ ничего не написалъ? Отъ того, что ты не пишешь стиховъ. Еслибы ты писалъ стихи, тогда бы ты любилъ выражать даже бездльныя мысли, и всякое слово, хорошо сказанное, имло бы для тебя цну хорошей мысли а это необходимо для писателя съ душой. Тогда только пишется, когда весело писать, а тому, конечно, писать не весело, для кого изящно выражаться не иметъ самобытной прелести, отдльной отъ предмета. И потому: хочешь ли быть хорошимъ писателемъ въ проз? — пиши стихи. Я увренъ, что Титовъ моего мннія. Что Шеллингъ любитъ поэзію и хорошо знаетъ всхъ древнихъ и новыхъ поэтовъ, — это извстно; но, читая его рчь объ искусствахъ, нельзя сомнваться, чтобы онъ въ молодости не писалъ стиховъ. За то Кантъ, поручусь, никогда не прибралъ ни одной римы; за то он незваныя приходили къ нему въ его проз; за то читатели Канта къ читателямъ Шеллинга какъ 5 къ 5000. Изъ всего этого слдуетъ: Кошелевъ, пиши стихи! Не будешь писать стиховъ, не будешь имть читателей, какъ бы твои мысли хороши ни были; слдовательно: Кошелевъ, пиши стихи!
„Я увренъ, что не только для усовершенствованія слога, но и для образованія ума и воображенія, для развитія чувства изящнаго (которое, какъ мы съ тобой знаемъ, есть начало, причина, мра и цль всякаго усовершенствованія), слдовательно для счастія жизни, для красоты жизни, для возвышенности жизни, необходимо писать стихи: и потому, Кошелевъ, пиши стихи!
„Ты врно согласенъ, что чмъ образованне человкъ, тмъ онъ лучше владетъ своимъ языкомъ; но развей эту мысль и ты увидишь, что въ ней самой заключается еще другая: чмъ лучше человкъ владетъ языкомъ, тмъ онъ образованне. Слдовательно, опять возвратимся къ моему припву: Кошелевъ, пиши стихи!
„Не думай, чтобы это была шутка, или что я пишу къ теб объ стихахъ отъ нечего писать: нтъ, у меня это крпко лежитъ на сердц, и я считаю за долгъ говорить теб объ томъ, что мн кажется въ теб недостаткомъ. Впрочемъ, если ты знаешь другое средство заставить себя заниматься языкомъ для самаго языка, тогда, пожалуй, можешь и не писать стиховъ. Но мн всетаки лучшимъ средствомъ кажутся стихи, потому: Кошелевъ, пиши стихи!
„Перейдемъ къ проз, т.-е. къ моимъ занятіямъ. Съ твоего отъзда мои занятія состояли въ ничего-недланіи. Прожектовъ много, но лни еще больше. Не думай однако, чтобъ я не писалъ стиховъ; я часто ихъ длаю, хотя, разумется, никому не показываю. Но мое стихотворство не помшаетъ моей дятельности. Не знаю, отчего, мн даже некогда и читать то, что хочется, а некогда отъ того вроятно, что я ничего не длаю. Правда, я прочелъ комедій 200 посл твоего отъзда, одну съигралъ, одну перевелъ, но мои прожекты объ Жуковскомъ, объ критик, объ философіи въ Россіи, — до сихъ поръ все еще прожекты. На дняхъ намренъ приняться за исполненіе. Между тмъ много еще другихъ сочиненій — кандидатовъ, которые просятся въ комплектъ, но которыхъ я до сихъ поръ оставляю при особенныхъ порученіяхъ. А между тмъ ты понимаешь, что они другъ другу мшаютъ, перебиваютъ другъ у друга мста и пр. Но я буду писать, и скоро. Если бы ты зналъ, какъ весело быть писателемъ. Я написалъ одну статью, говоря по совсти, довольно плохо, и если бы могъ, уничтожилъ бы ее теперь. Но, не смотря на то, эта одна плохая статья доставила мн минуты неоцненныя; кром многаго другаго, скажу только одно: есть въ Москв одна двушка, прекрасная, умная, любезная, которую я не знаю, и которая меня отъ роду не видывала. Тутъ еще нтъ ничего особенно пріятнаго, но дло въ томъ, что у этой двушки есть альбомъ, куда она пишетъ все, что ей нравится, и, вообрази, подл стиховъ Пушкина, Жуковскаго и пр., списано больше половины моей статьи. Что она нашла въ ней такого трогательнаго, я не знаю; но, не смотря на то, это одно можетъ заставить писать, если бы даже въ самой работ и не заключалось лучшей награды.
„Кстати или не кстати: на другой день посл твоего отъзда былъ у меня
„Твоимъ мыслямъ о Cousin я очень радъ. Что ты говоришь объ его лекціяхъ, я то же думалъ объ его fragments philosophiques. Но я еще больше радъ тому, что теб нравится Гердеръ. Не испорченность ума, какъ ты думаешь, но б`oльшая зрлость заставляетъ тебя предпочитать поэтическое сухимъ выкладкамъ. Самъ Шеллингъ — поэтъ тамъ, гд даетъ волю естественному стремленію своего ума. Только необходимость принаравливаться къ ограниченному понятію читателей заставляетъ его иногда быть сухимъ. Но, мн кажется, онъ въ этомъ ошибся: кто не понялъ мысль чувствомъ, тотъ не понялъ ее, точно также какъ и тотъ, кто понялъ ее однимъ чувствомъ. Но для меня непонятно то, что ты говоришь о пламенной любви Гердера ко вселенной. Что такое любовь ко вселенной? Ты что-то не то хотлъ сказать.
„Было у меня еще что-то сказать теб, но теперь забылъ. Прощай.
Твой Киревскій ”.
Въ конц 1829 года М. А. Максимовичъ, собираясь издать Альманахъ Денницу на 1830 годъ, убдилъ Киревскаго написать для нея Обозрніе Русской Словесности за 1829 годъ. И онъ охотно занялся этою второю статьею, написанною имъ для печати, и ршился подъ нею, въ первый разъ, подписать свое имя.
Въ Іюл 1829 года Петръ Васильевичъ Киревскій отправился за границу для слушанія лекцій въ Германскихъ университетахъ. Ив. Вас. остался въ Москв; онъ желалъ хать въ чужіе края, прежде чмъ приступить къ исполненію своихъ завтныхъ предположеній объ изданіи журнала и заведеніи типографіи. Его приковывали къ Москв другія сердечныя заботы. Иванъ Васильевичъ полюбилъ ту, которой впослдствіи суждено было сдлаться подругой его жизни, и въ Август 1829 года искалъ ея руки; но предложеніе его, по нкоторымъ недоразумніямъ, не было принято. Со стороны Киревскаго, это не была минутная страсть, скоропреходящее увлеченіе молодости: онъ полюбилъ всею душою, на всю жизнь, и отказъ глубоко потрясъ всю его нравственную и физическую природу. Его, и безъ того слабое, здоровье видимо разстроилось, за него стали бояться чахотки, — и путешествіе было уже предписано медиками, какъ лучшее средство для разсянія и поправленія разстроеннаго здоровья. Иванъ Васильевичъ выхалъ изъ Москвы въ начал Января 1830 г. — и 11-го Января былъ уже въ Петербург.
11 Января 1830. 11 часовъ вечера.
„...Какъ провели вы ныншній день? Я встртилъ его тяжело, а кончилъ грустно, слдовательно легче; я кончилъ его съ Жуковскимъ, у котораго въ комнат пишу теперь. Хотлось бы разсказать вамъ все, что было со мною до сихъ поръ и, лучше сказать, было во мн но этого такъ много, такъ смшано, такъ нестройно. Оставя Москву, я уже оставилъ родину; въ ней все, что въ отечеств не могила, и все, что могила; я оставилъ все; на дорогу вы отпустили со мною память о вашихъ слезахъ, которыхъ я причиною. Осушите ихъ, если любите меня; простите мн то горе, которое я доставилъ вамъ; я возвращусь, возвращусь скоро. Это я чувствую, разставшись съ вами. Тогда, можетъ быть, мн удастся твердостью, покорностью судьб и возвышенностью надъ самимъ собою загладить ту слабость, которая заставила меня ухать, согнуться подъ ударомъ судьбы”.
Половина перваго.
„Я остановился писать, задумался и, очнувшись, уже не въ состояніи продолжать. Прощайте до завтра. Трое сутокъ я почти не спалъ, а сегодня почти ничего не лъ и оттого усталъ очень, хотя здоровъ совершенно. Боюсь только, что завтра не вспомню всего, что говорилъ съ Жуковскимъ. Вы теперь еще не легли, а вы, маменька, еще, можетъ быть, долго не заснете. Чмъ заплачу я вамъ?”
12 Января.
„Я пріхалъ въ Пбргъ вчера въ два часа. Въ контор дилижансовъ меня ждали уже два письма: одно отъ А. П., другое отъ Жуковскаго. — Первая пріискала для меня квартиру, а Василій Андреевичъ звалъ перехать прямо къ нему. Я такъ и сдлалъ. Жуковскій обрадовался мн очень и провелъ со мною весь вечеръ, разспрашивалъ обо всхъ васъ, радовался моему намренію хать учиться и совтовалъ хать въ Берлинъ, хотя на мсяцъ. „Тамъ на мст ты лучше увидишь, что теб длать: оставаться въ Берлин, или хать въ Парижъ”. Послднее, однако, кажется, ему не нравится. Я послушаюсь его, поду въ Берлинъ, проведу тамъ мсяцъ, буду ходить на вс лекціи, которыя меня будутъ интересовать, познакомлюсь со всми учеными и примчательными людьми, и если увижу, что Берлинская жизнь полезне для моего образованія, нежели сколько я ожидаю отъ нея, то останусь тамъ и больше... Разговоръ Жуковскаго я въ связи не припомню. Вотъ вамъ нкоторыя отрывочныя слова, которыя остались у меня въ памяти; вообще каждое его слово, какъ прежде было, носитъ въ себ душу, чувство, поэзію. Я мало съ нимъ разговаривалъ, потому что больше слушалъ, и старался удержать въ памяти все хорошо сказанное, т.-е. все похожее на него; а хорошо сказано и похоже на него было каждое слово.