Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Киреевский Иван Васильевич

„При немъ невольно теплешь душею, и его присутствіе даетъ самой прозаической голов способность понимать поэзію. Каждая мысль его — ландшафтъ съ безконечною перспективою. Вотъ что я запомнилъ изъ его разговора: „Изо всхъ насъ твоя мать перемнилась меньше всхъ. Она та же, по крайней мр такъ кажется изъ ея писемъ. Все, кажется, она пишетъ одно письмо. — Ты будешь со временемъ писателемъ, когда поучишься хорошенько. Теперь объ этомъ еще и думать рано. У тебя въ слог, сколько я читалъ твои сочиненія, есть свой характеръ; — виденъ человкъ мыслящій, но еще молодой, который кладетъ свои мысли на Прокрустову постель. Но со временемъ это качество можетъ быть полезно, ибо это доказываетъ привычку думать. Теперь теб надо наблюдать просто, безкорыстно. Теоріи только вредны, когда мало фактовъ. Замчай самъ все, и не старайся подвести подъ систему твои наблюденія; бойся вытянуть карлу и обрубить ноги великану. Впрочемъ, слогъ твой мн нравится. Знаешь ли, у кого ты выучился писать? у твоей матери. Я не знаю никого, кто бы писалъ лучше ея. Ея письма совсмъ она. Она, М. А. и А. А. — вотъ три. А. А. писала прекрасно, іl у avait du g'enie dans son style”. Тутъ пріхалъ Г. П. Опухтинъ, и я ушелъ въ ту комнату, которую Жуковскій отвелъ для меня. Мн бы хотлось описать вамъ эту комнату, потому что она произвела на меня сильное впечатлніе своими картинами. Горница почти квадратная. Съ одной стороны два окна и зеркало, передъ которымъ

бюстъ покойной Прусской королевы, прекрасное лицо и хорошо сдлано. Она представлена сонною. На другой стн картины Фридрихса. По середин большая: ночь, луна и подъ нею сова. По полету видно, что она видитъ; въ расположеніи всей картины видна душа поэта. Съ обихъ сторонъ совы виситъ по дв маленькихъ четвероугольныхъ картинки. Одна подарокъ Александра Тургенева, который самъ заказалъ ее Фридрихсу. Даль, небо, луна, — впереди ршетка, на которую облокотились трое: два Тургенева и Жуковскій. Такъ объяснилъ мн самъ Жуковскій. Одного изъ этихъ мы вмст похоронили, сказалъ онъ. Вторая картинка: ночь, море и на берегу обломки трехъ якорей. Третья картина: вечеръ, солнце только что зашло и западъ еще золотой; остальное небо, нжно-лазуревое, сливается съ горою такого же цвта. Впереди густая высокая трава, по средин которой лежитъ могильный камень. Женщина въ черномъ плать, въ покрывал, подходитъ къ нему и, кажется, боится, чтобы кто-нибудь не видалъ ее. Эта картина понравилась мн больше другихъ. Четвертая, къ ней, это могила Жидовская. Огромный камень лежитъ на трехъ другихъ меньшихъ. Никого нигд нтъ. Все пусто и кажется холодно. Зеленая трава наклоняется кой гд отъ втра. Небо сро и испещрено облаками; солнце уже сло и кой гд на облакахъ еще не погасли послдніе отблески его лучей. Этимъ наполнена вторая стна противъ двери. На третьей стн четыре картины, также Фридрихсовой работы. На одной, кажется, осень, внизу зеленая трава, на верху голыя втви деревьевъ, надгробный памятникъ, крестъ, бесдка и утесъ. Все темно и дико. Вообще природа Фридрихсова какая-то мрачная и всегда одна. Это островъ Рюгенъ, на которомъ онъ жилъ долго. Другая картина — полуразвалившаяся каменная стна; на верху, сквозь узкое отверстіе, выходитъ луна. Внизу, сквозь вороты, чуть виденъ ландштафтъ: деревья, небо, гора и зелень. Третья картина: огромная чугунная ршетка и двери, растворенныя на кладбище, которое обросло густою, непроходимою травою. Четвертая картина: развалины, образующія сводъ по середин колонны, подл которой стоитъ, облокотившись, женщина. Она обернулась задомъ, но видно, по ея положенію, что она уже давно тутъ, давно задумалась, засмотрлась ли на что-нибудь, или ждетъ, или такъ задумалась — все это мшается въ голов и даетъ этой картин необыкновенную прелесть. Между дверью и окномъ Мадонна съ Рафаэлевой, — чей-то подарокъ. Дв стны комнаты занимаетъ угловой диванъ, подл котораго большой круглый столь — подарокъ Прусскаго принца. Онъ самъ разрисовалъ его. Когда Опухтинъ ухалъ, я опять пришелъ къ Ж. Ему принесли Сверную Пчелу и разговоръ сдлался литературный. Про Булгарина онъ говоритъ, что у него есть что-то похожее на слогъ и однако нтъ слога; есть что-то похожее и на талантъ, хотя нтъ таланта; есть что-то похожее на свднія, но свдній нтъ; однимъ словомъ, это-какой то восковой человкъ, на котораго разныя обстоятельства жизни положили нсколько разныхъ печатей, разныхъ гербовъ, и онъ носится съ ними, не имя ничего своего.

„Выжигинъ ему крпко не нравится, также и Самозванецъ; онъ говорилъ это самому Булгарину, который за то на него сердится. Юрій Милославскій ему понравился очень. Я показывалъ ему дтскій журналъ и сочиненія. Онъ прочелъ все, съ большимъ удовольствіемъ, смялся и особенно радовался повстью, которую хвалилъ на каждомъ

почти слов. Разспрашивалъ объ нашемъ жить-быть, взялъ мою статью на ночь и улегся спать. На другой день говорилъ, что она ему не понравилась. Опять Прокрустова постель, говоритъ онъ. Гд нашелъ ты литературу? Какая къ чорту въ ней жизнь? Что у насъ своего? Ты говоришь объ насъ, какъ можно говорить только объ Нмцахъ, Французахъ и проч. Душегрйка ему не понравилась, о Баратынскомъ также; однимъ словомъ, онъ почти ничего не похвалилъ. Говоритъ, однакоже, что эта статья также хорошо написана, какъ и первая, и со временемъ изъ меня будетъ прокъ, только надобно бросить Прокрустову постель.

„...Потомъ я отправился къ Титову и Кошелеву. Обдали мы вмст съ Жуковскимъ, который остался дома нарочно для меня; разспрашивалъ про Долбино, про Мишенское. Вс дома, говоритъ онъ, вс слды прежняго уже не существуютъ. Въ Москв я не зналъ ни одного дома; они сгорли, перестроены, уничтожены; въ Мишенскомъ также, въ Муратов также. И это, казалось ему, было отмнно грустно. Посл обда онъ легъ спать въ моей комнат; я также. Въ вечеру онъ отправился въ Эрмитажъ, а ко мн пришелъ Кошелевъ и увелъ меня къ Одоевскому, гд ждалъ Титовъ. Кошелевъ и Титовъ оба зовутъ меня перехать къ нимъ; но кажется, что я не стсняю Ж. — Здсь я останусь до слдующей середы, до 22-го Января. Въ своихъ я нашелъ здсь еще больше дружбы и теплоты, нежели сколько ожидалъ. Говоря свои, я разумю Титова и Кошелева. Вчерашній вечеръ у Одоевскихъ была совсмъ Москва.

„Я былъ вчера въ Казанскомъ собор и слушалъ Евангеліе, загадавши, но не разслушалъ ни однаго слова, кром послдняго: „И возвратится въ домъ свой ”.

„Прощайте, пора на почту”.

Отъ 14-го Января.

„...Оттуда я пошелъ осматривать Петербургскія улицы и зашелъ въ лавку къ Смирдину. Вертеръ, который у него былъ, уже весь проданъ [8] . Онъ проситъ прислать ему экземпляровъ 20 на коммиссію. Полеваго Исторіи у него разошлось около 200 экз., т. е. почти вс, на которые онъ подписался. Юрій Милославскій былъ разхваченъ въ одну минуту, и теперь его въ Петербург нельзя найдти до новаго полученія изъ Москвы. Видлъ тамъ Денницу, и ея изданіе мн очень понравилось. Скажите это Максимовичу, которому кланяются вс здшніе и я включительно. Выйдя изъ лавки Смирдина, я озябъ порядочно и отправился обдать къ Демуту, оттуда къ Титову, тамъ домой. Въ вечеру явились Тит. и Одоевск., съ которыми мы просидли до часу ночи. Жуковскій, который сидлъ вмст съ нами, былъ очень милъ, веселъ, любезенъ, — не смотря на то, что его глаза почти слипались, какъ говоритъ Вася, ибо онъ обыкновенно ложится въ 10 часовъ. Онъ разсказывалъ много интереснаго про свое путешествіе, про Жанъ-Поля, говорилъ объ Исторіи Полеваго, объ Юріи Милославскомъ и пр., словомъ выискивалъ разговоръ общезанимательный. Я еще не описалъ вамъ его образа жизни, потому что не хорошо знаю его и не усплъ распросить всего подробно. Я вызжаю отсюда ровно черезъ недлю, потому отвтъ на это пишите ко мн въ Берлинъ, poste-restante”.

8

Переводъ Н. М. Рожалина, изданный Елагинымъ.

Отъ 15 Января.

„...Я всякій день вижусь съ своими Петербургцами: съ Титовымъ, Кошелевымъ, Одоевскимъ и Мальцевымъ. Пушкинъ былъ у насъ вчера и сдлалъ мн три короба комплиментовъ объ моей стать. Жуковскій читалъ ему дтскій журналъ, и Пушкинъ смялся на каждомъ слов, — и

все ему понравилось. Онъ удивлялся, ахалъ и прыгалъ; просилъ Жуковскаго „Зиму” напечатать въ Литературной газет, но Ж. не далъ. На Литературную газету подпишитесь непремнно, милый другъ папенька; это будетъ газета достоинства Европейскаго; большая часть статей въ ней будетъ писана Пушкинымъ, который открылъ средство въ критик, въ простомъ извщеніи объ книг, быть такимъ же необыкновеннымъ, такимъ же поэтомъ, какъ въ стихахъ. Въ его извщеніи объ исповди Амстердамскаго палача вы найдете, какъ говоритъ Жуковскій, и умъ, и приличіе, и поэзію вмст.

„...Жуковскаго опять нтъ дома, у него почти нтъ свободной минуты; оттого немудрено ему лниться писать. Вчера однако мы видлись съ нимъ на минуту поутру и вмст провели вечеръ съ Пушкинымъ”.

17 Января.

„...Дни мои проходятъ все однимъ манеромъ. Поутру я встаю поздно часовъ, въ 11, пишу къ вамъ, потомъ одваюсь, кто нибудь является ко мн, или я отправляюсь куда нибудь; потомъ обдаю но большей части въ трактир, — посл обда я сплю, или гуляю: въ вечеру, если дома, то съ Жуковскимъ, а если не дома, то съ Петербургскими Московцами; потомъ ду къ вамъ въ Москву, т.-е. ложусь спать: въ эти два часа, которые проходятъ между раздваньемъ и сномъ, я не выхожу изъ-за Московской заставы. Вчера Жуковскій сдлалъ вечеръ, какъ я уже писалъ къ вамъ; были вс, кого онъ хотлъ звать выключая Гндича, мсто котораго заступилъ Василій Перовскій, и, слдовательно, число 12 не разстроилось. Жуковскій боялся тринадцати, говоря, что онъ не хочетъ, чтобы на моемъ прощальномъ вечер было несчастное число. Чтобы дать вамъ понятіе о Крылов, лучше всего повторить то, что говоритъ объ немъ Жуковскій, т.-е. что это славная виньетка для его басень: толстый, пузатый, сдой, чернобровый, кругломордый, старинный, въ каждомъ движеніи больше смшной, чмъ острый. — Пришелъ Мальцевъ. Прощайте до завтра”.

20 Января.

„Неужели вы не получаете моихъ писемъ, тогда какъ я писалъ каждый день, три раза во время дороги и здсь уже разъ 12? Не носятъ ли писемъ моихъ кому другому? Нтъ ли другой Елагиной у Красныхъ воротъ? Если вы теперь получили мои письма, то вы видли изъ нихъ, что вчера я еще разъ осматривалъ Эрмитажъ. Я употребилъ на это три часа; стоялъ передъ нкоторыми картинами боле 1/4 часа и потому все еще не видалъ большей половины какъ должно. Оттуда я отправился къ Dubois, (это родъ Andrieux), гд меня ждали Титовъ и Кошелевъ; оттуда къ Одоевскому, потомъ домой, гд проспорилъ съ Васильемъ Андреевичемъ до 1-го о Фламандской школ, и, кажется, опять оставилъ о себ такое же мнніе, какое онъ имлъ обо мн посл перваго нашего свиданія въ 26 году. Но я не раскаиваюсь; когда нибудь мы узнаемъ другъ друга лучше. Онъ читалъ мн нкоторые стихи свои давнишніе, но мн неизвстные: къ фрейлинамъ, къ Нарышкину, на заданныя римы и проч. Cette profanation du g'enie m'a choqu'e. Теперь онъ не пишетъ ничего, и тмъ лучше. Поэтическое дло важне поэтическихъ стиховъ. Но окончивши, ему опять хочется возвратиться къ поэзіи и посвятить остальную жизнь Греческому и переводу Одиссеи.

„Если бы я могъ высказать вамъ всю дружбу, которую мн показываютъ здсь вс наши, то врно доставилъ бы вамъ этимъ большое удовольствіе; — особенно Кошелевъ, который обходится со мною такъ, какъ только длается между родными братьями. Жуковскій надавалъ мн кучу рекомендательныхъ писемъ въ Берлинъ и Парижъ; кром того подарилъ мн свою дорожную чернилицу и ящикъ съ складными перьями. Онъ читалъ письма Петрушины и говоритъ объ нихъ съ большимъ чувствомъ. Въ самомъ дл письма брата такъ хороши, что по нимъ можно узнать его. Жуковскій общается писать къ вамъ посл моего отъзда, и я увренъ, что сдержитъ слово. Напишите мн въ Берлинъ все, что онъ скажетъ обо мн. По многимъ причинамъ мн это будетъ отмнно интересно. Если можно, пишите обо всемъ, что для меня можетъ быть интересно и что мн весело будетъ узнать и что нтъ, — только бы я зналъ”.

Письмо В. А. Жуковскаго.

Середа 21 Января, Спб. 1830.

„....Нынче въ 10 часовъ отправился нашъ милый странникъ въ путь свой, здоровый и даже веселый. Мы съ нимъ простились у самаго дилижанса, до котораго я его проводилъ. Ему будетъ хорошо хать. Повозка теплая, просторная; онъ не одинъ; хлопотъ не будетъ никакихъ до самаго Берлина. Дорога теперь хороша, и зда будетъ скорая. Въ Берлин ему будетъ, надюсь, пріятно. Я снабдилъ его письмами въ Ригу, Берлинъ и Парижъ. Въ Риг одинъ мой добрый пріятель поможетъ ему уладить свои экономическія дла, то есть размнять деньги выгоднйшимъ образомъ. Въ Берлин мое письмо познакомитъ его прозаически съ нашимъ посломъ, который дастъ ему рекомендательныя письма дале, и поэтически съ Гуфландомъ, который потшитъ душу его своею душою. Въ Париж онъ найдетъ Тургенева, котораго я просилъ присосдить его къ себ, и быть ему руководцемъ на Парижскомъ паркет. Для меня онъ былъ минутнымъ милымъ явленіемъ, представителемъ яснаго и печальнаго, но въ обоихъ образахъ драгоцннаго прошедшаго, и веселымъ образомъ будущаго, ибо, судя по немъ и по издателямъ нашего домашняго журнала (особливо по знаменитому автору заговора Катилины) и еще по Мюнхенскому нашему медвженку, въ вашей семь заключается цлая династія хорошихъ писателей — пустите ихъ всхъ по этой дорог! Дойдутъ къ добру. Ваня — самое чистое, доброе, умное и даже философическое твореніе. Его узнать покороче весело. Вы напрасно такъ трусили его житья-бытья въ Петербург: онъ не дрожалъ отъ холода, не терплъ голода въ трактир; онъ просто жилъ у меня подъ роднымъ кровомъ, гд бы и вамъ было мсто, если бы вы его проводить вздумали, и напрасно не вздумали. Къ несчастію, по своимъ занятіямъ, я не могъ быть съ нимъ такъ много, какъ бы желалъ, но все мы пожили вмст. Я познакомилъ его съ нашими отборными авторами; показывалъ ему Эрмитажъ. Боле вмст нигд быть не удалось. Но отъ него не убжитъ: черезъ 2 года вы прідете его встртить здсь, и вмст съ нимъ и со мною все осмотрите. Удивляюсь, что вы не получали писемъ отъ него. Онъ писалъ ихъ нсколько разъ съ дороги и почти всякій день изъ Петербурга. Я не писалъ отъ того, что онъ писалъ. Теперь пишу объ немъ, чтобы вы были совершенно спокойны на его счетъ: здоровъ и веселъ. До извстной вамъ раны я не прикасался, дорога затянетъ ее...”.

Письма И. В. Киревскаго.

27 Января, Воскресенье, Рига.

„Вотъ онъ я, въ Риг. Вчера въ вечеру пріхалъ и вчера же отправился съ письмомъ отъ Жук. къ прокурору Петерсону, которымъ studiosus Петерсонъ стращалъ станціонныхъ смотрителей. Этотъ прокуроръ Петерсонъ принялъ меня какъ роднаго, какъ друга. Но въ будущемъ письм я опишу это подробно. Сегодня цлый день провелъ я въ расхаживаньи, въ разъзд по городу, котораго достопримчательности показывалъ мн этот милый толстый прокуроръ. Сейчасъ изъ Муссы, гд видлъ Нмцевъ, которые еще Vorschmack тхъ Нмцевъ къ которымъ ду. Въ Дерпт я не былъ у бабушки, потому что прозжалъ черезъ Дерптъ въ 2 часа ночи; но видлъ ихъ домъ и отсюда пошлю ваше письмо, вмст съ своимъ и съ вашимъ образомъ. Прощайте, уже 1 часъ, а завтра мн надо вставать въ 6, мнять деньги, пить кофе у Петерсона и перемнить паспортъ, который оказался недйствительнымъ, ибо по новому постановленію онъ живетъ только три недли. Найду ли я на почт письмо отъ васъ? Я оставлю здсь у Петерсона подробное описаніе моего отъзда изъ Петербурга сюда до послдняго часа отсюда въ Кенигсбергъ. Петерсонъ отправитъ это на слдующей почт”.