Полное собрание рассказов
Шрифт:
— Большой, по всему судя, домина. Одна только госсобственность, я полагаю?
— Ничего больше, — кивнул Майлз.
— Слушай, если хочешь, садись — подкину.
— Спасибо, — сказа Майлз. — Я так, для удовольствия пешочком прогуливаюсь.
После двух часов в постели Майлз поднялся. Общежитие жило своей обычной утренней суетой: играло радио; младшие служащие кашляли над умывальниками; прогорклая вонь от горелой государственной колбасы, жарившейся на государственном топленом сале, заполняла одноместные комнатушки с асбестовыми стенами. Тело слегка поламывало после долгой прогулки, ноги слегка побаливали,
В Центре эвтаназии тоже все было тихо.
Первое сообщение о бедствии в Маунтджое прозвучало в ранних новостях. Особую остроту событию придавала близость Спутник-Сити к месту трагедии.
— Ведь вот знаменательный феномен, — рассуждал доктор Бимиш. — Всякая плохая весть незамедлительно сказывается на нашей службе. Это заметно при любом международном кризисе. У меня порой складывается впечатление, что люди приходят к нам только потому, что им не о чем поговорить. Вы сегодня смотрели на очередь?
Майлз подошел к перископу. Снаружи в ожидании маялся всего один человек, старик Пастернак, поэт тридцатых годов, приходивший каждодневно, но обычно оттеснявшийся в самый конец толпы. Весь центр потешался над этим поэтом-ветераном. Дважды за краткий срок службы Майлза поэту удавалось пробиться в приемную, но в обоих случаях на него нападал внезапный страх, и он пулей вылетал на улицу.
— Удачный день для Пастернака, — произнес Майлз.
— Да. Он застуживает немного удачи. Когда-то я хорошо его знал, его и его друга Курослепа. «Новое сочинительство»… Клуб левой книги… в них клокотала ярость вдохновения. Курослеп был одним из моих первых пациентов. Приведите Пастернака, и мы с ним покончим.
Старик Пастернак был доставлен, и в этот день нервы его устояли. Он вполне спокойно миновал газовую камеру по пути к воссоединению с Курослепом.
— Мы на сегодня вполне могли бы и пошабашить, — сказал доктор Бимиш. — Скоро, как возбуждение уляжется, у нас опять запарка начнется.
Увы, политики, похоже, вознамерились не дать возбуждению улечься. Все обычные для телевидения передачи перебивались и сворачивались, уступая место Маунтджою. На экране появлялись уцелевшие, и среди них Плакса, который подробно поведал, как долгая практика грабителя-форточника помогла ему спастись. Мистер Потный, заметил он уважительно, пропал с концами: руины обследовали механизмом. Сексуальный маньяк со сломанными ногами давал интервью на больничной койке. Было объявлено, что министр благоденствия выступит вечером со специальным обращением по поводу несчастья.
Майлз, то и дело впадая в дрему, просидел у телевизора в общежитии, а когда наступили сумерки, поднялся; по-прежнему спокойный и свободный, он оказался настолько эмоционально очищенным, что смог еще раз проделать путь до больницы и наведать Клару.
Клара провела день перед зеркалом с набором грима. Новое вещество ее лица доказало
— Ты первый, кто видит меня, — произнесла она. — Я наполовину опасалась, что ты не придешь. Вчера тебя будто рассердило что-то.
— Захотелось телевизор посмотреть, — сказал Майлз. — В общежитии кто что говорит.
— Сегодня такая скука. Ничего, кроме этой тюрьмы, что сгорела.
— Я сам в ней сидел. Разве не помнишь? Я часто про это рассказывал.
— Разве, Майлз? Наверное, так. У меня такая плохая память на всякое такое, что меня не трогает. Ты на самом деле хочешь послушать министра? Куда приятнее было бы поговорить.
— Ради него я и пришел.
И вскоре появился министр, как всегда, с распахнутым воротом рубашки, зато без обычной своей улыбки: опечаленный, того и гляди слезу пустит. Говорил он двадцать минут: «…Великий эксперимент должен продолжаться… жертвы неумения приспособиться к окружающей обстановке не должны погибать понапрасну… Более величественный, новый Маунтджой непременно поднимется из пепла старого…» В конце концов появились слезы (настоящие слезы, поскольку оратор держал невидимую зрителями луковицу) и покатились по его щекам. Тем речь и закончилась.
— Это все, ради чего я пришел, — сказал Майлз и предоставил Кларе заниматься ее какао-маслом и салфетками для лица.
На следующий день все органы общественной информации все еще мусолили тему Маунтджоя. Два-три пациента, кому такое развлечение уже наскучило, сами явились на истребление и были с радостью преданы смерти. Потом пришло сообщение от регионального управляющего, главного официального лица Спутник-Сити. Он потребовал, чтобы Майлз немедленно явился к нему в кабинет.
— У меня на вас наряд, мистер Пластик. Вам надлежит отчитаться перед министрами благоденствия и отдыха и культуры. Для поездки вас надлежит снабдить шляпой класса А, зонтиком и портфелем. Мои поздравления.
Получив эти знаки различия внезапного головокружительного повышения, Майлз проследовал в столицу, оставив позади себя полный свод завистливо судачивших мелких служащих.
На вокзале его встретил служащий. Вместе в служебной машине они отправились в Уайтхолл. [191]
191
Лондонская улица, протянувшаяся от здания парламента в Вестминстере до Трафальгарской площади; ее название стало нарицательным обозначением правительства Великобритании.
— Позвольте, я понесу ваш портфель, мистер Пластик.
— В нем ничего нет.
Сопровождавший Майлза заискивающе рассмеялся шутке с такой долей риска.
В министерстве лифт оказался в рабочем состоянии. Вот оно, новое тревожащее ощущение: войти в маленькую клетку и подняться на самый верх громадного здания.
— Они все время здесь работают?
— Не все время,но очень, очень часто.
Майлз понял, что и в самом деле оказался в самом сердце сущего.