Полное собрание сочинений. Том 2. С Юрием Гагариным
Шрифт:
— Да-а… Россия…
И еще один человек пристально смотрит в окошко. Он разделся, снял лисью шапку.
На большом лысом черепе сверкают капельки пота. У этого летящего на похороны пассажира удивительный аппетит. Вот он опять развернул пропитанный маслом пакет. Протянул мальчику пару «мишек», не переставая жевать, представился Борькиному отцу:
— …Экономист…
Человеку хочется говорить.
— Вон поглядите, — кладет он руку на плечо Борькиного отца, — поглядите…
Внизу среди бисера огней красным языком тянется
— Горит! — восхищенно блестит глазами старик с седою бородкой.
— Да-а, — совсем другим тоном говорит лысый. Шубы горят! Знаете, есть такие красивые женские шубы? Небось, они вон (кивок в сторону спящего иностранца), они не пустят шубы в трубу… Только у нас это можно!
— Да-а, — вздыхает Борькин отец. — Ничего, поправимся. — Он нагибается к сыну, начинает толковать Борьке о химии, о нефтеперегонном заводе, о каком-то летучем газе, который не сжигать надо, а превращать в женские шубы, чулки и свитера…
— Только у нас это можно! — повторяет лысый, стараясь сохранить разговор.
Не получив ответа, он пошуршал бумагой и начал дремать. Потом вдруг поднял голову, прислушался. Глаза его остановились на винтике возле вешалки. От вибрации винтик вот-вот выпадет из гнезда. Лысый дождался, пока он загремел по фибровой крышке чемодана, поднял:
— Вот как делается!.. А ведь и там, где крутится (он показал в окошко), там тоже что-нибудь может…
— Бросьте болтать! — зло говорит Борькин отец.
Женщина на пятом кресле перестает дремать, испуганно смотрит на лысого, потом склоняется возле окошка.
— Пап, а в спутниках тоже шурупы?.. — поняв смысл разговора, спрашивает Борька и тоже глядит на мотор…
Вертятся два серебряных круга, сверлят остекленевший лунный туман. От мотора в холодную темноту рвутся две бледно-розовые огненные струйки. Исчезая, они превращаются в прозрачное зыбкое марево. Земля и звезды в этом теплом потоке дрожат, расплываются. А там, где марево стекленеет и превращается в ледяные иголки, звезды обретают обычную четкую форму, следят за нами торжественно и строго.
Успокоилась, уснула пассажирка на пятом кресле. Спит, утонув в жесткой шинели, молодой лейтенант. Прерывисто дышит и шепчет что-то во сне лысый экономист. Ему жарко. Он снял большие с новыми калошами валенки.
Ноги в черных носках топчут бумагу от бутербродов.
— А что это там сиреневое вздрагивает? — поднимает от окошка седую голову старичок доктор.
— Электросварка! — спешит ответить за отца Борька.
— День и ночь можно лететь — и все огни. Без края земли…
— Садитесь-ка рядом, — говорит старику Борькин отец.
— К мамке? — осторожно спрашивает доктор и кивает в сторону пересевшего мальчика.
Борькин отец тушит папиросу, стряхивает пепел со свитера, потом достает из-под ног тяжелый рюкзак…
— Не повезло с мамкой… Жизнь бродячая
Несколько минут длится молчание.
— А я вот на юбилей… — рассеянно говорит старик. — Позавчера получаю письмо: «Чтоб был, и никаких…» Академик. В двадцать первом вместе начали. Он хирург, и я хирург… Я почему говорю все: Россия! Россия!.. Вы-то не помните.
Тиф, люди в исподнем на соломе, паровозы, застывшие на путях… Мерли, как мухи, от голода, от вшей… В тот год мы и встретились. Золотой человек! «Не приедешь — кровно обидишь…» Помнит! А ведь тридцать годов прошло, как обнялись напоследок. Саквояж-то видели, как пообтерся, — его подарок… А я все там же, где начинали…
В Ульяновске самолет приземлился. Пять пассажиров, и среди них экономист в лисьей шапке, торопятся к выходу. Экономист на ходу протягивает Борьке еще пару размякших в кармане конфеток. Он уходит, поскрипывая новыми калошами, изысканно-вежливо прощается с проводницей.
…Новый пассажир из Ульяновска, усаживаясь в кресло экономиста, поднял под ногами измятый, с решеткой следов от калоши листок телеграммы. Кто-то старинным слогом извещал Павла Михайловича Кв…рова о смерти его матери: «Перед кончиной очень хотела видеть…»
— Да-а… — вздохнул доктор, разглядев телеграмму сквозь большие с позолоченными дужками очки. — Ждала человека…
— Опять летим. Месяц, уставший с нами тягаться, покраснел и поплыл к горизонту. Все больше огней под крыльями…
Вышел из своего отделения скуластый и, видно, очень веселый летчик. Спросил, как чувствуют себя пассажиры. Назвал высоту, похвалил погоду.
— Теперь будем летать. Кончилась слякоть небесная.
— А заблудиться можно на небе? — спрашивает Борька, когда веселый летчик, играя большим апельсином, идет к его креслу.
— Нет! — говорит летчик. — Вон, видишь, звезда? — Две головы склоняются у окошка. — Да, да,
вон та, что самая крупная. По ней наш самолет курс держит… Ты тоже небось в летчики хочешь, в ракетчики, а?
— Нет. Я, как и папка, геологом… Много еще на земле отыскать надо… — добавляет Борька, видно, отцовское слово.
— Скажите, — робко спрашивает женщина с пятого кресла, — вот тут пишут — «созвездие Рыб»… Вам-то, наверное, известно?
Все глядят в окна по левому борту, отыскивая в небе звезды…
— Тридцать лет не встречались… — возвращается старик к волнующим воспоминаниям. — Тиф, холодные паровозы, лапти… и теперь — созвездие Рыб…
— Через десять минут Москва! — глядит на часы летчик.
— Боря, Москва! — говорит геолог и ерошит ладонью волосы на голове мальчика…
28 апреля 1961 г.