Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната
Шрифт:
— Я, может быть, мешаю, господин коммерсант?
— Нет, нисколько! Как вы думаете, господин Лундель, мы можем быть готовыми к завтрашнему дню?
— А разве необходимо, чтобы завтра было готово?
— Необходимо! В яслях будет банкет, который я даю, и моя жена хочет передать мой портрет обществу, чтобы его повесили в столовой.
— Тогда не будет помехи, — ответил Лундель и достал мольберт с почти готовым холстом из маленького чуланчика. — Если вам угодно будет немного попозировать мне, господин коммерсант, то я сделаю последние мазки.
— Охотно! охотно! Пожалуйста!
Фальк
— Пожалуйста, говорите, господин коммерсант. Ваше лицо и так достаточно интересно, но, чем больше нюансов характера оно проявит, тем лучше!
Фальк довольно улыбнулся, и блеск удовольствия осветил его грубые черты.
— Господин Лундель, вы обедаете у меня на третий день праздника.
— Благодарю вас…
— Там вам представится случай изучать лица весьма достойных людей, быть может, более заслуживающих честь быть увековеченными на холсте.
— Быть может, я буду иметь честь писать их портреты?
— Конечно, если я замолвлю за вас словечко.
— О, вы думаете?
— Уверяю вас!
— Я вижу новую черту, пожалуйста сохраните это выражение. Так! Прекрасно! Боюсь, нам придется провести за этим делом целый день, господин коммерсант. Надо сделать еще много мелочей, которые открываются только постепенно. Ваше лицо богато интересными чертами.
— Тогда мы можем где-нибудь вместе пообедать. И мы можем встречаться почаще, господин Лундель, чтобы вы имели возможность лучше изучить мое лицо для второго издания, иметь которое никогда не мешает. Я должен признаться, что немногие люди произвели на меня такое благоприятное впечатление, как вы, господин Лундель…
— О, помилуйте!
— И должен сказать вам, что я имею острое зрение и хорошо отличаю правду от лести.
— Это я заметил сразу, — отвечал Лундель бессовестно. — Моя специальность научила меня судить о людях.
— У вас есть меткость взгляда! Правда, не каждый может судить обо мне. Например, жена моя…
— Этого нельзя и требовать от женщин.
— Нет, конечно! Но не могу ли я предложить вам стакан портвейна?
— Благодарю вас, господин коммерсант, но мой принцип — ничего не пить за работой…
— Это правда! Я уважаю этот принцип я всегда уважаю принципы — в особенности, когда разделяю их.
— Но когда я не работаю, я охотно выпиваю стаканчик.
— Совсем как я!
Часы пробили половину первого. Фальк вскочил.
— Извините меня, я должен на мгновение удалиться по делам, но я вскоре вернусь!
— Пожалуйста, пожалуйста! Дела прежде всего!
Фальк оделся и ушел; Лундель остался один в конторе.
Он закурил сигару и стал перед портретом. Кто наблюдал бы его лицо, не смог бы узнать его мыслей, ибо он уже настолько изучил искусство жизни, что не доверял своих мыслей даже уединению; да, он боялся даже объясниться с самим собою.
XXIV
Сидели за десертом. Шампанское искрилось в стаканах, отражавших лучи люстры в столовой Николауса Фалька. Арвиду со всех сторон любезно жали руки, говорили комплименты и пожелания, предостережения и советы; все хотели участвовать в его
— Асессор Фальк! Честь имею, — сказал председатель присутствия по делам окладов и кивнул ему через стол.
— Вот род поэзии, который я понимаю.
Фальк спокойно принял оскорбительный комплимент.
— Почему вы пишете так меланхолично? — спросила молодая красавица, сидевшая справа. — Можно подумать, что вы несчастно влюблены.
— Асессор Фальк! Позвольте выпить за ваше здоровье, — сказал слева редактор «Серого Колпачка», гладя свою длинную русую бороду. — Почему вы не пишете для моей газеты?
— Не думаю, чтобы вы напечатали то, что я пишу, — ответил Фальк.
— Не знаю, что могло бы нам помешать!
— Убеждения.
— Ах! Это не так страшно. Можно сговориться. У нас нет никаких убеждений.
— За здоровье, Фальк! — кричал через стол возбужденный Лундель. — За твое здоровье!
Леви и Боргу пришлось его удерживать, чтобы он не встал и не сказал речи. Он в первый раз был в таком обществе, и блестящее собрание и богатое угощение опьянили его; но, так как все гости находились в повышенном состоянии, он счастливым образом не возбудил недружелюбного внимания.
Арвид Фальк ощущал теплые чувства при виде этих людей, опять принявших его в свое общество, не потребовав объяснений или извинений. Он чувствовал себя уверенно, сидя на этих стульях, составлявших часть его родного дома; растроганный, узнал он старый сервиз, который раньше вынимался только раз в год. Но большое количество новых людей рассеивало его; он не доверял их любезным лицам; они, правда, не желали ему никакого зла, но их благоволение зависело от обстоятельств.
Кроме того, весь банкет казался ему маскарадом. Что общего было между профессором Боргом, человеком большого научного имени, и его необразованным братом? Они состояли в одном и том же акционерном обществе! Что делал здесь высокомерный капитан Гилленборст? Пришел ли он сюда обедать? Вряд ли, хотя люди и ходят далеко, чтобы пообедать! А президент? А адмирал? Тут были невидимые связующие нити, крепкие, быть может, неразрывные.
Радостное настроение росло, но смех был слишком звонок, юмор бил фонтаном, но был кисловат. Фальк чувствовал себя смущенно, и ему казалось, что портрет отца, висевший над пианино, гневно глядит на собрание.
Николаус Фальк сиял от удовольствия; он не видел и не слышал ничего неприятного, но, насколько мог, избегал взглядов брата. Они еще не сказали друг другу ни слова, ибо Арвид, по совету Левина, пришел только тогда, когда все гости были в сборе.
Обед подходил к концу. Николаус сказал речь «о собственной силе и крепкой воле», ведущих людей к цели: «экономической независимости» и «положению в обществе». «Все это, — сказал оратор, — дает сознание собственного достоинства и придает характеру ту твердость, без которой мы ни на что не годимся, не можем принести пользы общему благу, а это является высшим, чего мы можем достигнуть; а ведь к нему, милостивые государи, мы все стремимся, если говорить правду. Я пью за здоровье уважаемых гостей, почтивших сегодня мой дом, и надеюсь еще неоднократно пользоваться этой честью».