Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната
Шрифт:
— Всеобщая воинская повинность, — сказал Эриксон Олэ.
— …где привыкли управлять собой и другими! Я высказываю горячую надежду, что такой случай не повторится в нашей среде; я говорю «наша среда» потому что я тоже работник… все мы работники перед Господом… и я говорю это в качестве члена союза. И был бы днем печали тот день, когда мне пришлось бы взять обратно слова, высказанные мной на днях в другом собрании (это было в национальном союзе друзей воинской повинности). Вот эти слова: «я высокого мнения о шведском рабочем!»
— Браво, браво!
— Принято ли предложение
— Да, да!
— Второй пункт: «По предложению некоторых членов подготовительная комиссия предлагает союзу собрать деньги для подарка ко дню конфирмации герцога Далсландского, в знак благодарности шведского рабочего королевскому дому, в особенности же в знак порицания тем рабочим беспорядкам, которые под именем коммуны разоряют столицу Франции».
— Господин председатель!
— Господин доктор Габерфельд!
— Нет, это я — Эриксон! Я прошу слова!
— Так! Слово принадлежит Эриксону!
— Я хотел бы только объяснить, что не рабочие сделали коммуну в Париже, а чиновники, офицеры, адвокаты и газетные сотрудники. Если я мог бы говорить, я предложил бы этим господам выразить свои чувства в конфирмационном альбоме.
— Отвечает ли союз утвердительно на предложение?
— Да, да!
И потом началось писание протоколов, закусывание и болтовня, совсем как в риксдаге.
— Здесь всегда так? — спросил Фальк.
— Весело это, господин? — отвечал Эриксон. — Волосы рвать на себе хочется! Изменой и предательством называю я это. Один эгоизм и своекорыстие! Ни одного человека с сердцем, который повел бы дело дальше! Поэтому и кончится тем, чем должно кончиться!
— Чем же именно?
— Мы увидим! — сказал столяр и схватил руку Олэ. — Готов ли ты? — продолжал он. — Не ударь лицом в грязь, потому что в критике не будет недостатка!
Олэ хитро подмигнул.
— Подмастерье, орнаментщик Олэ Монтанус, заявил о желании прочесть реферат о Швеции, — начал опять председатель. — Материал, кажется мне, несколько обилен и взят обще; но если вы обещаете покончить в полчаса, тогда мы готовы вас слушать. Как вы полагаете, милостивые государи?
— Да!
— Господин Монтанус, пожалуйте!
Олэ встряхнулся как собака, собирающаяся прыгнуть, и прошел через собрание, окидывавшее его испытующими взглядами.
Председатель вступил в разговор с первой скамьей, а секретарь зевнул перед тем, как достать газету, чтобы показать, как мало он намерен слушать доклад.
Олэ взошел на эстраду, опустил свои большие веки, пожевал несколько раз, чтобы уверить слушателей, что он начинает; когда действительно стихло, так стихло, что можно было слышать, что председатель говорил ротмистру, он начал:
— О Швеции. Несколько мыслей.
И после некоторой паузы:
— Милостивые государи! Не голословным будет то утверждение, что плодотворнейшая идея и сильнейшее стремление наших дней — разрушить близорукое национальное чувство, разделяющее народы и делающее их врагами; мы видели, к каким средствам прибегают для этого — всемирные выставки и их влияние — почетные дипломы.
Переглянулись вопросительно.
— Что это за выверт? — сказал
— Шведская нация марширует, как всегда, так и теперь, во главе цивилизации и она больше других наций сделала плодотворной космополитическую идею, если можно судить по цифрам. Этому способствовали необычайно благоприятные обстоятельства, и я кратко рассмотрю их теперь, чтобы потом перейти к более легким вопросом: образу правления, основным налогам и тому подобному.
— Это что-то затягивается, — сказал Эриксон и толкнул Фалька в бок. — Но это весело.
— Швеция, как известно всякому, есть немецкая колония, и язык, сохранившийся довольно чисто до наших дней, есть грубый немецкий в двенадцати диалектах. Это обстоятельство, т. е. та трудность, с которой сообщались между собой провинции, стало мощным фактором, противодействовавшим развитию нездорового национализма. Другие же счастливые обстоятельства боролись с односторонним немецким влиянием, которое однажды дошло до того, что Швеция стала германской провинцией, именно при Альбрехте Мекленбургском. Сюда я причисляю, во-первых, завоевание датских провинций: Шонена, Галланда, Блеклига, Богуслэна и Далсланда; в богатейших провинциях Швеции живут датчане, говорящие еще на языке своей страны и отказывающиеся признавать шведское господство.
— Куда, ради Христа, он клонит? С ума он сошел, что ли?
— Жители Шонена до сих пор, например, считают Копенгаген столицей и в риксдаге образуют враждебную нашему правительству партию. Приблизительно так же обстоит и с датским Гетеборгом, не признающим Стокгольм столицей государства; там англичане теперь главенствуют и устроили колонию. Эта нация, английская, ловит рыбу по побережью и ведет почти всю оптовую торговлю города зимой; летом они уезжают домой и наслаждаются своим доходом в своих виллах в шотландских горах. Впрочем, они великолепные люди. Англичане издают большую газету, в которой восхваляют собственные поступки, не порицая чужих.
Потом мы должны принять во внимание обильную колонизацию. У нас есть финны в финских лесах, но они есть и в столице, где они поселились вследствие неблагоприятных политических обстоятельств на родине. На наших больших металлургических заводах много Баллонов, пришедших в XVII веке и еще поныне говорящих на ломаном французском языке. Известно, что Баллон ввел новую конституцию и в Швеции; и она происходит из Валлонии. Дельные люди и очень честные!
— Нет, Бога ради, что же это такое?!
— При Густаве-Адольфе пришло много шотландского сброду и поступило в солдаты; поэтому они попали и в верхнюю палату. На восточном побережье много семейств, происходящих от ливонских колонистов и из иных славянских земель; поэтому здесь можно часто встретить чисто татарский тип.
Я утверждаю, что шведский народ был на лучшем пути к денационализации… Раскройте родословные книги шведского дворянства и посчитайте там шведские имена. Если их будет больше двадцати пяти процентов, то вы можете отрезать мне нос, милостивые государи! Откройте адресную книгу наудачу; я сам считал на букву Г и из 400 имен 200 было иностранных.