Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856-1869 гг.

Толстой Лев Николаевич

Дядя, бывшій лейбъ гусаръ, воспитанный у езуитовъ, утонченный, остроумный старикъ (какъ мн тогда казалось, ему было подъ 50) принялъ меня ласково и отвелъ мн комнатку во флигел. Дядя цнилъ въ людяхъ больше всего вншность, чистоплотность, элегантность одежды, рчи и манеръ. Съ свойственной молодости способностью поддлываться подъ чужіе взгляды, я тотчасъ же усвоилъ себ то, что ему нравилось, и онъ былъ мною вполн доволенъ. Я сходился съ нимъ и съ теткой за обдомъ и ужиномъ, иногда сидлъ и, чувствуя себя польщеннымъ его вниманіемъ, какъ къ большому, слушалъ его разсказы, слушалъ его музыку и рчи о музык, и самъ разсказывалъ ему. Иногда онъ заходилъ ко мн въ мой флигель и радовался на чистоту и акуратность, въ которой я держалъ свое помщеніе.

Меня вншнее устройство моей жизни тоже радовало. Это было въ первый разъ, что я самъ по своему устроился и одинъ жилъ. По утрамъ я пилъ кофе у себя. Я вставалъ рано, купался, надвалъ чистое блье. Человкъ пока чисто-чисто (я очень взыскателенъ былъ тогда на чистоту) убиралъ мою комнату. Я приходилъ, акуратно и изящно разставлялъ свои вещицы у окна и садился съ книгой за кофе. Я читалъ философскія

книги. И первые дни это радовало меня; но скоро я отрывался отъ книги, смотрлъ въ окно на елку и групу березъ, между которыми у дяди жилъ прежде медвдь, и красота этих березокъ, этой елки, травы курчавой, свта и тни, мухъ, собаки, свернувшейся кольцомъ, такъ начинали волновать меня, что я признавался себ, что эта акуратность, чистота, свобода и философія — не то, что что то другое, такое, которое удовлетворитъ мои желанія, нужно мн. Я представлялъ себ, какъ дядя жилъ встарину, когда былъ молодъ, какъ я буду жить посл, и въ душ поднималась тревога, и я придумывалъ, что бы мн длать, чтобы не пропустить время и наслаждаться какъ должно.

Медвдь? — Охота? — Да, надо охотиться. Я заводилъ дружбу съ [144] Семеномъ садовникомъ, и мы вставали до зари и шли на охоту. [145] Все это было прекрасно: раннее утро, роса, мочившая ноги, глушь лса, жажда къ утру и купанье въ озер, — но нестолько потому, что время было не охотничье, и мы ничего не убили, сколько опять потому же, что эти охотничьи прогулки вызывали [во] мн еще более сильныя и неудовлетворенныя желанія. Купер[овскій] Патфайндеръ, [146] Американскіе двственные лса, возможная величественная дятельность въ этихъ лсахъ представлялись мн. И все то, что было теперь, было не то и только раздражало меня и приводило въ уныніе. Тоже было съ рыбной ловлей, съ верховой здой, съ музыкой, которой я началъ опять учиться, съ посщеніями сосдей, къ которымъ меня возилъ дядя. Я начиналъ съ восторгомъ и убждался тотчасъ же, что это — не то, и бросалъ. Я былъ свободенъ, молодъ, здоровъ, я былъ счастливъ, — должно бы это называться счастьемъ, — но въ душ моей жила тоска, поэтическая юная тоска праздности и тщетнаго ожиданія великаго счастія, которое не приходило.

144

Зачеркнуто: Игнатомъ

145

Зачеркнуто: Но время было не охотничье

146

В подлиннике: Куперъ Потфейндеръ

— Что это Алена Силовна нынче ужасно любезничала, — сказалъ дядя жен, когда мы возвращались изъ церкви въ Троицынъ день. — Она назвалась пріхать съ дочерью.

— Ты видлъ дочь? — спросилъ онъ у меня. — Она изъ Смольнаго. Elle est gentille. [147] Не правда ли?

Я покраснлъ, какъ всегда краснлъ, когда говорили о женщинахъ. Я о женщинахъ зналъ только, что они опасны, и боялся ихъ.

— Да, кажется, — отвчалъ я искренно, потому что во время обдни я чувствовалъ нсколько разъ, что я задыхаюсь отъ быстроты біенія моего сердца. И всякій разъ, оглянувшись, я встрчался съ взглядомъ дочери Алены Силовны. Хороша или дурна она была, я не могъ знать, потому что лицо ея представлялось мн всякій разъ въ сіяніи недоступнаго мн блаженства. Я не врилъ, что она смотрла на меня. Я былъ, вроятно, на дорог ея взгляда. Я помнилъ только что-[то] тонкое, воздушное и взглядъ нжный и ласкающій полузакрытыхъ глазъ. И помню, что было тамъ, около этого взгляда, блескъ, волоса и близна шеи.

147

[Она мила.]

— Да, очень, — отвчалъ я.

— Это, кажется, на твой счетъ она такъ любезничала. Faites lui la cour, mon cher. [148] Вотъ теб и занятіе.

— Ахъ, Владиміръ Ивановичъ, она невста, — сказала тетка.

— Ну, да онъ не отобьетъ ее. Да за кого выдаютъ?

— За сына Ивана Федор[овича].

— Путейца? Ну, отбей, я разршаю.

Тмъ разговоръ кончился. Но мн онъ не понравился. Какъ могъ дядя такъ смяться о томъ, что для меня такъ важно! Важно для меня было то, — я зналъ, — что вс мущины, даже молодые, бываютъ влюблены и бываютъ любимы, но про себя я не смлъ думать, чтобы я когда нибудь могъ быть любимымъ. Когда я влюбился въ первый разъ въ Зину Кобелеву, она только посмялась надо мной; а потому я уже давно ршилъ, что я никогда не буду влюбляться, чтобы не испытать такого же мученья, и постараюсь жить безъ этаго. Дядя же такъ легко, шутя, растравлялъ мою эту рану. И про кого же онъ говорилъ это? Про это небесное видніе, бывшее мн въ церкви. Разв я смлъ думать объ этомъ? а онъ заставляетъ думать, и мн больно. — «Нарочно, если он прідутъ, я уйду съ ружьемъ. И лучше — всетаки она догадается, что я ушелъ отъ нее нарочно, и можетъ быть пожалетъ».

148

[Поухаживай за ней, мой милый.]

Но я не усплъ исполнить своего намренія. Посл обда я пошелъ ходить съ Трезоромъ и легъ на трав, завязывая узелки на травахъ и думая о томъ, какъ я такъ буду играть на фортепіано, что (такъ какъ я не буду играть ни для кого) будутъ тайно подкупать моего лакея, чтобы слушать по ночамъ мои фантазіи. Я слышалъ даже эти фантазіи и отбивалъ басъ лвой рукой, какъ Трезоръ пришелъ и лизнулъ меня въ носъ. Я взялъ его за

лапы и сталъ играть его лапами фантазіи, какъ вдругъ изъ за рощи выхала коляска, и, несомннно, она засмялась и указала на меня. Я приподнялся и поднялъ шляпу. Он прохали, и она улыбнулась. Я всего прекраснаго ожидалъ отъ нея, но не этой прелестной, нжной, ласковой, братской и шельмовской улыбки. — «Нтъ, я не пойду на охоту, а если пришлютъ за мной, надну новый сертукъ и пойду въ домъ. Я скажу, что собаки гораздо умнй, чмъ мы думаемъ»... Я шелъ, думалъ и все улыбался все той же улыбкой, какъ она улыбнулась. Кучеръ ихъ стоялъ и смотрлъ на меня. Какой милый былъ кучеръ! какая коляска, старая, починенная, но милая, нжная коляска. Какія были лошади съ заплетенными гривками. Правая гндая съ согнутыми передними ногами обмахивалась головой отъ мухъ. Только у нея могли быть такія лошади. Я никогда не видалъ больше такихъ лошадей, лошадей совершенно особенныхъ, новыхъ и такихъ, которыя въ своемъ вид выражали счастіе, радость, общаніе блаженства. Въ запах пота отъ лошадей было тоже новое и блаженное выраженіе.

Лакей Павелъ пришелъ, улыбаясь, передать слова дяди: «Приказали придти помогать барышень занимать».

Я понималъ, что можно было занимать Алену Силовну и другую, которая сидла на переди, — кажется, это была воспитанница и крестница Алены Силовны, — но ее, Пашеньку, — ее звали такъ, — никто не могъ занимать. Она могла сидть, вчно улыбаться, и больше ничего не нужно было, и вс будутъ счастливы.

Трудно мн было войти въ комнату, гд они сидли (въ диванной у фортепіано), трудно и совстно, какъ совстно оборванцу нищему внести свои лохмотья въ освщенную яркимъ свтомъ пышную залу бала. Мн стыдно и больно было выставить свое ничтожество на яркомъ свт, которымъ она освщала все вокругъ себя. Но я вошелъ. Все сіяло, и стоило мн подойти къ ней и пожать ея руку, какъ робость моя уже прошла. Вс сіяли: тетка, Алена Силовна, воспитанница и въ особенности дядя, любившій хорошенькихъ: онъ, видимо ухаживалъ ужъ за ней.

* СТЕПАНЪ СЕМЕНЫЧЪ ПРОЗОРОВЪ. [149]

<Былъ одинъ богатый помщикъ А[ндрей] И[ванычъ] Прозоровъ. Онъ былъ молодъ, [150] красивъ, силенъ, здоровъ, жена у него была добрая и красивая, было двое прекрасныхъ дтей, сынъ и дочь, во всемъ ему была удача, и онъ былъ всегда доволенъ и веселъ и видть не могъ несчастье другихъ людей. Если онъ видлъ несчастье и могъ помочь, онъ все готовъ былъ сдлать для несчастнаго и послднюю рубашку готовъ былъ отдать; а если ужъ не могъ помочь, то начиналъ махать руками и плакать и убгалъ вонъ, чтобъ не видать несчастія. Жена и мать его, старушка, часто упрекали ему за то, что онъ много тратилъ денегъ. Но онъ имъ говорилъ: «На что жъ деньги, если ихъ не тратить», — и собиралъ гостей, задавалъ обды, балы, и кто не просилъ у него, всмъ давалъ. И сколько онъ не моталъ денегъ, деньги сами шли къ нему. Что онъ больше бросалъ деньги, то деньги больше шли къ нему.>

149

Первоначально было: Андрей Иванычъ Прозоровъ; в тексте рассказа встречается и то и другое имя и отчество.

150

Зачеркнуто: ему было 25 лтъ, а его выбрали предводи[телемъ]

Въ <Тульской> Сандарской губерніи въ <Одоевскомъ> Никольскомъ узд жилъ молодой богатый помщикъ. Ему досталось отъ отца большое состояніе, но онъ скоро почти все прожилъ. Онъ продалъ два имнья, и оставалось у него одно, то, въ которомъ онъ родился и въ которомъ были похоронены его отецъ и мать, и на этомъ имньи было столько долговъ, что онъ ждалъ всякую минуту, что продадутъ и это имнье, и ему ничего не останется. Но несмотря на то Степанъ Семенычъ жилъ, какъ и всегда, богато и весело, и домъ у него былъ полонъ гостей, и что у него было, въ томъ онъ никому не отказывалъ.

Одинъ разъ онъ похалъ на охоту съ товарищами и перезжаетъ верхомъ черезъ большую дорогу, видитъ въ лощинк завязъ возъ съ сномъ, мужикъ <тянетъ за подтяжки одной рукой лошадь,> а другой бьетъ вилами худую лошаденку, а лошаденка бьется, падаетъ на колни, а вывезти не можетъ. А на дорог сидитъ баба пригорюнившись. Охотники прохали, и одинъ изъ нихъ посмялся мужику: «Ты бы бабу на пристяжку запрегъ, а то что она такъ сидитъ». Мужикъ былъ большой, сильный и угрюмой. Онъ поглядлъ на охотника, хотлъ сказать что-то, потомъ раздумалъ и изъ всхъ силъ сталъ бить лошадь. А баба сказала: «Ахъ, родной ты мой кормилецъ, чт`o бы пожалть человка, а ты зубоскалишь», — и заплакала. Лошадь рванулась и упала. Мужикъ бросилъ вилы и сталъ выпрягать. Андрей Иванычъ подъхалъ къ мужику и говоритъ: «Чтоже, или она не кормлена у тебя?» Мужикъ не отвчалъ. А баба рада поговорить, да и говорить мастерица, стала разсказывать и все разсказала, какъ они одиноки живутъ, хлба не родилось, двухъ лошадей увели, сына женили, а сынъ померъ, и прогнвался на нихъ Господь, и пропадомъ пропадаемъ. Мужикъ ничего не говорилъ, а вытаскивалъ за хвостъ лошадь изъ оглобель. У мужика лицо было такое серьезное, хорошее, и баба такая жалкая показалась, что Андрею Иванычу стало жалко. «Василій, — закричалъ онъ охотнику, который посмялся надъ мужикомъ, — подъзжай!» Василій подъхалъ. — «Слзай съ лошади — разсдлывай!» — Василій слзъ и разсдлалъ, не зная что будетъ. «Возьми сдло и неси домой, — недалеко, верстъ десять. А ты, дружокъ, какъ тебя звать?» — сказалъ онъ мужику. — «Миколай, кормилецъ, Миколай Труновъ», — отвчала баба за мужика. Мужикъ снималъ хомутъ и смотрть не хотлъ на Андрея Иваныча. — «Такъ ты, Николай, возьми лошадь, вотъ эту. Она добрая и хорошо воза возитъ». — Мужикъ посмотрлъ и отвернулся, онъ думалъ, что смются. — «Охъ, ты мой болзный, — заговорила баба, — что смяться то». —