Полное собрание стихотворений

Адамович Георгий Викторович

III

Снова к вечеру посвежело, снова мальчик гулять пошел В поле. Может быть, и в рощу, — только видела, что один. Что же — лето на исходе, отчего не погулять, Может также и знакомство благородное свести. Очень поздно. Нет Алеши. Уж десятый час пробил. И совсем стемнело. Странно, — где теперь ему пропадать. А у Ильиной напротив ставни сторож давно закрыл, Значит, дома озорница, верно, картами занята, Подглядеть в окошко можно. Пелагея Львовна пошла Через дорогу, озираясь, чтоб никто не видел ее. Залилась дворняжка, звякнул под ногой осколок стекла, Три окна широких были в сад малиновый отперты. Под стеной, на красном диване, низко голову опустив, И лишь руки перебирая, не дыша Алеша сидел, А по комнате, как тигрица, в черном платье и кружевах, Ильина ходила, будто и не глядя на него. Сбились косы, на лоб нависли, и румянец — майский цвет — Разлился — наверно, красок привезла она из Москвы. «Право, вы совсем не мужчина». Напевая, подошла И к Алеше села, руку на плечо положила ему, А рука бела, и кольца переливчатые горят. «Завтра утром я уеду, — как хотите, или здесь Оставайтесь до снегу, или…»

И склонилась вдруг к нему: «Что же, любишь, любишь?» Алеша — будто это и колдовство — Улыбнулся, голову поднял и ответил тихо: «Люблю». «Ну, так завтра, на рассвете…» Но не стала таких речей Пелагея Львовна слушать, убежала к себе домой, И со злобой ждала Алешу, и заснула, не дождалась, И сквозь дрему только помнит, сын к ней в спальню ночью вошел, Еле двигаясь, и руками, как юродивый, разводя. «Что, Алеша?» А он не скоро, будто и совсем в забытьи, Подошел: «Но как же, мама, обещание мне забыть?» Пелагея Львовна даже и ответить не собралась, Лишь подумала: «Надо будет завтра батюшку позвать», А потом опять заснула беспокойным сном она И под утро слышала, будто кто-то бродит и поет Песнопения, как бывает, пред отходом души поют, И калитка скрипит, а может, это только снится ей, Иль к соседу больную внучку из Архангельска привезли. Встала утром. Нет Алеши. Дверь на улицу отперта. Рассердилась и с обедом не хотела подождать, Но Алеша не вернулся, да и к ужину не пришел. Лишь когда совсем стемнело, Пелагея Львовна вдруг Поняла, что Ильиною обольщен был мальчик вчера И с любовницей своею на машину убежал. Сразу бросилась к купчихе, чуть звонок не оторвала, И на заспанную девку накричала. — И в ответ Услыхала, что нет хозяйки, неизвестно ни где она, Ни когда вернется, — верно, не вернется она совсем. Тут и стало матери ясно, что Алеша ее обманул, И на старости одинокой на весь город осрамил. Дом со свечкою осмотрела, поискала и в саду Пелагея Львовна, после и к друзьям она пошла. «Нет, подумайте, родные, не ждала я такой беды». Кто смеялся, а кто и плакал, но никто не мог сказать, Убежала куда купчиха, — надо думать, что в Москву, А в Москве дьячков племянник частным писарем состоит, Может он найти Алешу, только город ведь большой, И почтарь, а он ученый, рассудительный человек, Говорит, американский пароход Алешу увез. Хлопотала и сердилась Пелагея Львовна, но все Время долгое умиряет, проскучала четыре дня, А потом и догадалась, что Господь ее наказал За грехи или за ропот, а Алеша вернется к ней, И знакомые навещали, убеждали слез не лить, А, постившись до Успенья, губернатору написать, Утешенье — врач искусный, — Пелагея Львовна опять Прогуляться вышла в рощу за морошкою и в грибы.

IV

Вянет поле, трава желтеет, солнце падает в облаках, И на ветках у опушки переругиваются грачи. Но в лесу темно, глухо, — только сучья захрустят Под ногами, да лист мертвый, точно золото, упадет. Еще слышен звон протяжный, долетают и голоса. А за вытоптанным оврагом только сумрак и тишина. Но грибов совсем немного, лишь опенки да грузди, Что в них толку? Есть поляна, за Кирилловским родником, Там, куда ни оглянешься, все белеют боровики. Путь далекий, но решила одинокая пойти. Что сидеть в пустом доме, только грех один, тоска. Ночь уж близится, над лесом разлилась, как море, заря, Но в лесу зари не видно, ветви черные переплелись. Источает дух прохладный, под листвою преет земля, И покой нисходит в душу, и врачует ее… И вдруг Так за пнями, за белой березой, или, может быть, в облаках, Голос легкий вскрикнул — Мама! — и далекий оборвался. И такая над темным лесом стала дивная тишина, Что, казалось, земля томится перед скорой смертью своей, И ступить по листьям страшно, страшно двинуться или вздохнуть. Удивленно в даль глядела за пригнувшиеся кусты Пелагея Львовна, будто сон внезапный ее сковал. Но опять, опять и ближе, и знакомее, и родней Голос тонкий вскрикнул — Мама! — прозвенел, как бубенец. Обмануться не может сердце, не узнать, чей голос звенит. «Травы, травы, птицы, деревья, где же мой возлюбленный сын, Вы зачем его таите и зачем он меня зовет?» Свежий шелест прошел по лесу, принагнулись цветы к земле. «Подожди, — отвечают травы, — скоро сына увидишь ты!» Ночь спустилась, по лощинам зажурчали, ночные ключи, Под ногами мох тонет, глухари на деревьях спят, И качаются мерно, тихо, словно снится им ветерок. Уж и голоса не слышно, не звенит он в тишине, Только свет далекий мреет, как от белого фонаря. «Травы, травы, земля, деревья, где же мой единственный сын, Вы зачем его схоронили, от меня увели зачем?» Точно буря ветви рванула, быстро выпрямились стебли. «Радуйся, — отвечают травы, — разве сына не видишь ты?» За кустами, в облаке снега, как в сияющей пелене, На груди скрестив руки, улыбаясь, Алеша стоял. Поглядел на мать, после низко голову наклонил И пошел вглубь леса над валежником и землей, И она не удивилась, — это райский снится сон, Не окликнула, не спросила, за сиянием побрела. Только все догнать не может, «подожди, сынок, меня», А он тихо, не отвечая, над зеленой мокрой землей, Будто по морю на веслах, между никлых трав плывет. «Ты куда же, сын Алеша, ты зачем от меня идешь?» Но уже не слышит Алеша, за деревья уходит он, За деревья, на поляну, за студеные родники. Посреди широкой поляны, хмелем зреющим обвита, Деревянная часовня у сквозной ограды стоит, И перед ликами святыми пятьдесят лампад зажжено. За ограду прошел Алеша, на дощатых ступеньках стал, Обернулся, поклонился до сырой, зеленой земли, Поклонился, руки поднял, к небу поднял глаза свои, И на низкой колокольне зазвенели колокола. Закачались дубы и сосны, тонкий по лесу льется звон, На цветы, на густые травы пала свежая роса, И звенят, зеленые клонят пред Угодником стебельки, А заслышав звон далекий, на осыпанный снегом свет Из дремучей чащи звери подошли, лисица, волк, И медведь косматый, ветви раздвигая, захрапел.

V

Мох набухший гниет и вянет, рассветает в темном лесу, На

высоких дубах белки перескакивают по ветвям Да проносятся шальные, дождевые облака. Поднялась и не может вспомнить, где же голос легкий, и звон, И сияющая часовня? Только лес вокруг и туман, Но за муравьиными пнями, под березой, на мягком мху, В лужу голову запрокинув, не дыша Алеша лежит И в прозрачных цепких пальцах деревянный держит крест. Подбежала, наклонилась к сыну милому, а он, Он и зубы уже оскалил, уж совсем окоченел. Только под вечер вернулась по размытым полям домой Пелагея Львовна, долго не могла дороги найти. Все соседям рассказала, и к протоиерею пошла, Чтобы завтра у обедни он Алешу бы помянул. Люди, слушая, сомневались и качали головой, Нет в лесу ее Алексея, он разгуливает в Москве. Но когда в горячий полдень на телеге, на двух конях Привезли худое тело к покривившемуся плетню, Умилились сердца людские, слезы частые потекли, Об Алеше, о мире бедном, утопающем во зле. Лишь почтарь про свет и звоны даже слушать, хитрый, не стал, Все смеялся он — дудки! — а поверить не хотел. 1916

«Облака» (1916)

* * *

Вот так всегда, — скучаю и смотрю На золотую, бледную зарю. Мне утешений нет. И я не болен, — Я вижу облако и ветер в поле. Но облако, что парус, уплывет И ветер, улетая, позовет: «Вон там Китай, пустыни и бананы, Высоким солнцем выжженные страны». И это жизнь! И эти кружева Мне заменяют бледные слова, Что слушал я когда-то, вечерами, Там, над закатами, над облаками! Но не могу я вспомнить тишины, Той боли, и полета, и весны.

* * *

Скоро день. И как упрямо Волны держат пароход. Ветерок от Валаама Звон малиновый несет. Скоро в путь. А путь не страшен, – Ведь по ладожским волнам Мимо деревень и пашен К синим, ясным куполам. Тонкий звон, звени и падай, Чтоб не потерять пути, Помоги, Врагиня ада, От лукавого уйти! Сладок воздух, тесны кельи, На траве медведь лежит! Празднуй, празднуй новоселье Убегающий во скит!

* * *

В зоологических садах орлы, В тяжелых кольцах, сонные летают, С прута на ветку — будто со скалы – Перелетят и снова засыпают. Как мне скучна их царская краса И декорации глухой печали, И пар над Альпами, и небеса, Что раздираемых ягнят видали! Я маленькую птицу, воробья, Поймаю в клетку, напою водою. Пусть он чирикает, поет. А я Окошко разноцветное раскрою.

* * *

День был ранний и молочно-парный.

Ин. Анненский

Так тихо поезд подошел, Пыхтя, к облезлому вокзалу, Так грустно сердце вспоминало Весь этот лес и частокол. Все то же. Дождик поутру, Поломанные георгины, Лохмотья мокрой парусины Все бьются, бьются на ветру, А на цепи собака воет, И выбегает на шоссе… Здесь, правда, позабыли все, Что было небо голубое. Лишь помнит разоренный дом, Как смерть по комнатам ходила, Как черный поп взмахнул кадилом Над полинявшим серебром. И сосны помнят. И скрипят, Совсем, как и тогда скрипели, — Ведь к ночи ранние метели Уж снегом заметали сад.

* * *

Анне Ахматовой

Так беспощаден вечный договор! И птицы, и леса остались дики, И облака, — весь незапевший хор О гибели, о славе Эвридики. Так дни любви обещанной прошли! Проходят дни и темного забвенья. Уже вакханок слышится вдали Тяжелое и радостное пенье. И верности пред смертью не тая, Покинутый, и раненый, и пленный, Я вижу Елисейские поля, Смущенные душою неблаженной.

НОЧИ

I

Как трудно вечером дышать И думать! И ночами тоже, Когда чугунная кровать Совсем на катафалк похожа. А в комнатах, во тьме ночной Какая тишина! Ты слышишь, — Лишь за шкафами, под стеной Скребут отравленные мыши. Слабея, с ядом на зубах, Грызут зеленые обои… Я только слушаю. Но страх Мне тоже не дает покоя. И так всегда. Встаю тайком, Иду скрипучими шагами К окну, — и вижу за стеклом Простое розовое пламя. И страшно грустно, близко, тут, Под окнами проходит пенье, — То братья бедные бредут На Волково успокоенье.

II

Ведь только тюльпана упал цветок, Лишь белой луной засветились плиты, – — Быть может, сюда не входил никто, — Но завтра найдут человека убитым. Что же, и это полночный бред, И это мои полночные муки? А там… у стены… леди Макбет Зачем ломает красные руки? Так страшно знать, что поток времен Свой дикий гнев всегда возвращает, И сорок веков погребенный стон Ночью дрожит и нас оглушает.