Полный цикл жизни

Эриксон Эрик

Хартманн, в свою очередь, постарался доказать, что эго, которое никак нельзя свести только лишь к эволюционной форме защиты человека от его же бессознательного, имеет корни, не зависимые от этого бессознательного. Хартманн считал такие функции человеческого разума, как моторика, восприятие, память, «эго-аппаратом первичной автономии». Он считал, что эти качества, развиваясь, адаптируются к тому, что он назвал «среднеожидаемой средой». Рапопорт так писал об этом: «При помощи этих понятий [Хартманн] заложил основу психоаналитической концепции и теории адаптации и очертил контуры общей теории взаимодействия с реальностью психоаналитической эго-психологии» (Erikson, 1959). Однако, добавляет Рапопорт, Хартманн «не предлагает самостоятельную и разработанную психосоциальную теорию». Действительно, «среднеожидаемая среда» устанавливает, кажется, лишь минимум условий, которые, можно сказать, обеспечивают лишь выживание, при этом очевидно игнорирует огромное количество вариаций и сложностей общественной

жизни, которые являются источником индивидуальной и коллективной жизненной энергии, а также драматического конфликта. Фактически последующие работы Хартманна содержат такие формулировки, как «действовать в соответствии с реальностью», «действовать, глядя в глаза реальности» (1947), «действовать во внешнем мире» (1956) и тому подобные краткие указания на то, где в данный момент можно наметить линию развития исследовательских направлений.

Механистическая и физикалистская терминология психоаналитической теории, как и постоянные отсылки к «внешнему миру», вызывала мое недоумение еще во времена моего обучения, особенно в удивительной атмосфере клинических семинаров – и в частности, семинара по детскому поведению («Kinderseminar») Анны Фрейд, – которые были весьма оживленными, так как снова приблизили нас к обсуждению социальных и внутренних проблем, тем самым напитываясь духом, который идеально характеризует саму природу занятий по обучению психоанализу. Фрейд написал как-то Ромену Роллану: «Любовь к людям присуща и мне самому, не из сентиментальных соображений или требований идеала, а по прозаичным психоэкономическим основаниям, потому что при реалиях окружающего мира и направленности наших влечений я вынужден был признать ее столь же необходимой для сохранения рода человеческого, как, например, и технику…» (1926). Мы, студенты, на тех клинических обсуждениях испытывали современную, светскую форму религиозной любви (caritas), осознавая, что все человеческие существа равны в проживании одних и тех же конфликтов и что психоаналитическая «техника» требует от психоаналитика проникновения в сущность тех конфликтов, которые он сам неминуемо (и в высшей степени поучительно для самого себя) будет переносить из собственной жизни в терапевтическую ситуацию.

В любом случае именно эти концепции и эти слова я бы использовал сегодня для описания ядра того нового духа, который я ощутил тогда, во времена студенческой юности. Такая широкая и интенсивная репрезентация и обсуждение клинических случаев казались нам полной противоположностью терминологическим рамкам, задающим структуру теоретического дискурса. Однако мы имели возможность убедиться в том, что клинический и теоретический языки хоть и разводят два разных взгляда на человеческую мотивацию, но при этом дополняют друг друга.

Более того, работа со взрослыми пациентами позволила выделить наиважнейшие этапы, которые человек проходит в своем детстве, и, таким образом, выдвинуть базовые предположения относительно этапов развития личности и выстроить первые модели для последовательного изучения всего жизненного цикла, для непосредственного психоаналитического наблюдения за детьми и их лечения. Результаты анализа такой работы стали источником темы возрастного этоса в психоанализе, поскольку убедительные симптоматические подтверждения патографических предположений были получены именно в работе с детьми, которые превосходили все взрослые ожидания в непосредственности самовыражения в игровых и коммуникативных формах. Так, исследования показали, что параллельно с глубоким переживанием конфликта ребенок ощущает активное стремление к получению опыта и синтезу. Именно на тех семинарах, где мы работали с пациентами-детьми, общаясь с другими психоаналитиками, глубоко вовлеченными в практику так называемого «прогрессивного образования», упрощающий язык научной теории ушел на задний план, выдвинув на авансцену бесчисленные детали, иллюстрирующие взаимодействие пациента со значимыми для него личностями. И вот вместо внутреннего «хозяйства» влечений и защитных механизмов одной-единственной личности как объекта изучения явила себя экология взаимной активации в рамках социальной группы, например в рамках семьи. Особенно убедительными были аргументы, представленные двумя выдающимися исследователями проблем детства, Зигфридом Бернфельдом и Августом Айхорном. Первого я знал прежде всего как потрясающего лектора, второго – как замечательного специалиста по работе с юными правонарушителями, умевшего и сочувствовать им, и обсуждать с ними реальные проблемы.

Сегодня я охарактеризовал бы базовое различие между теоретическим и клиническим подходами в нашей подготовке как различие между поглощенностью вопросами распространения и использования энергии, присущими прошлому веку, и современным акцентом на взаимодополняемости и относительности. Еще не вполне представляя, во что выльется моя работа, я назвал первую главу моей первой книги «Relevance and Relativity in the Case History» («Значимое и относительное в клинической практике») (1951, 1963). Что бы ни говорилось в той работе и какие бы аналогии ни приводились в ней, уже тогда я стал считать базовый клинический подход в психоанализе тем опытом, который вынужден признавать множественную относительность – что я надеюсь доказать в настоящем эссе.

В

моем венском опыте был еще один ингредиент, который я не могу отнести ни к клиническому, ни к теоретическому подходу. Я имею в виду удовольствие (я могу считать его только эстетическим) от непосредственного, структурированного внимания к богатой смыслами взаимозависимости формы и содержания. Моделью, безусловно, нам служило «Толкование сновидений» Фрейда. Его легко было перенести в наблюдения за детским игровым поведением и обратить внимание на то, что это поведение отрицает и отбрасывает, и на ту изобретательную (очень часто юмористическую) манифестацию, без которой символические, ритуализированные и, более того, ритуальные модели поведения не могут быть поняты – и без которой я, тогда овладевший скорее визуальной, нежели вербальной коммуникацией, не мог найти «естественный» доступ к наиболее интересным данным. (Одна из моих первых психоаналитических работ венского периода была посвящена детским иллюстрированным книгам (1931), а моей первой статьей, изданной в этой стране [США], стала работа «Configurations in Play» («Образы игры») (1937)). Эти составляющие остаются для меня самой солью психоанализа как искусства и как науки и не могут быть заменены никакими «доказательствами» экспериментального или статистического исследования, какими бы наводящими на размышления и убедительными они ни были сами по себе.

Между тем я должен сказать главное – что исторический период, в который мы научились видеть эти откровенные проявления внутренней психической жизни, был близок к тому, чтобы стать одним из самых катастрофичных в истории, и изучаемое нами идеологическое разделение между «внутренним» и «внешним миром» вполне могло иметь глубокие коннотации с опаснейшим размежеванием между индивидуализирующим просвещением, иудеохристианской цивилизацией и тоталитаризмом расистского государства. Это чуть было не поставило под угрозу саму жизнь некоторых из тех ученых, кто тогда участвовал в описанных здесь исследованиях. Эти люди с двойной силой отдавались работе (о чем о свидетельствуют даты их публикаций), как будто от их методичных усилий зависело исцеление человечества.

В тот же период по эту сторону Атлантики молодые, как я, психоаналитики обнаружили определенную необходимость постановки проблемы социального, что было подготовлено становлением венской эго-психологии. Тема была нами подхвачена и получила свое развитие в междисциплинарных исследованиях и сотрудничестве новейших «школ» и психоаналитических институтов, в которых тогда царил дух первопроходчества. В Гарварде, например, сложилась гостеприимная среда, вдохновляемая социальной работой в области психиатрии. Здесь Генри А. Мюррей изучал истории жизни, а не истории болезни. На разнообразных междисциплинарных встречах (под влиянием Лоуренса К. Франка, Маргарет Мид и др.) происходил свободный обмен между различными направлениями медицинских и социальных исследований, вскоре оказавшихся взаимодополняющими. И так случилось, что в год выхода в свет в Вене работы «Ego and the Mechanisms of Defence» («Эго и механизмы защиты») (А. Freud, 1936) мне посчастливилось сопровождать антрополога Скаддера Мекила в резервацию индейского племени сиу в Пайн Ридж в Южной Дакоте. То, что я там наблюдал, стало для меня подтверждением основ психоаналитической психосоциальной теории. Одним из самых удивительных открытий, сделанных еще во время моих первых бесед с американскими индейцами, заключалось в том, насколько совпадает то, как индейцы обосновывают свои древнейшие методы воспитания детей, и основные положения психоанализа. Мы пришли к выводу, что обучение в таких коллективах есть метод передачи ребенку основных способов организации общего опыта (коллективного этоса, как мы стали его называть) через опыт телесный, на основе чего формируются основы индивидуального эго.

Сравнительная реконструкция древней системы обучения детей в этом охотничьем племени, живущем на Великих равнинах, как и в калифорнийском племени рыболовов, с которым пришлось познакомиться позднее, проливает свет на то, что Шпиц называл «диалогом» между готовностью ребенка к развитию и готовым паттерном материнской заботы о ребенке, существующим в сообществе, – «источником и первопричиной видоспецифической адаптации» (Spitz, 1963, р. 174). Мы также научились признавать важность стиля обучения ребенка не только для внутреннего хозяйства индивидуального жизненного цикла, но также для экологического баланса данного сообщества в меняющихся технологических и исторических обстоятельствах. А то, что мы постепенно узнавали о холокосте, и то, что мы пережили во время Второй мировой войны, вселило в нас некую печальную надежду, что новая политическая психология сумеет постигнуть самые разрушительные тенденции у самых, казалось бы, цивилизованных и развитых представителей человечества.

Единственной задачей данного эссе является уточнение разработанной психосоциальной теории, особенно с точки зрения ее источников и ее возможного значения для психоаналитической теории в целом. Что есть – если начать с самого начала – функция прегенитальной стадии, этого великого распределителя либидозной энергии как в здоровой, так и нарушенной экологии индивидуального жизненного цикла и поколенческого цикла? Существует ли прегенитальность лишь для генитальности, а синтез эго – лишь для индивидуума?