Полный назад! «Горячие войны» и популизм в СМИ
Шрифт:
Можно было бы думать, что отправитель — какой-то коллега. Он порицает мое направление мыслей. Но нет, коллега бы подписался. Иначе вся дикая возня — составление «маргиналий» к совсем не маленькому тексту — оказывается напрасна без атрибуции автора.
Что сказать? Навевает печаль не столько скудость выражения инакомыслия (видали мы и похуже), а бессильная, детская злость, выражаемая этим текстом. По беспомощности протеста можем судить о культурном уровне их (многочисленного) электората. Представляю себе, как мой неведомый корреспондент решает возбранить подобным же образом того судью, из-за которого мы вылетели в чемпионате 2002 года в матче против Южной Кореи. Как он, должно быть, скрежещет зубами, не находя ни венка сонетов, ни трактата по метафизике, ни монографии по ядерному синтезу, написанных этим футбольным арбитром.
Шедевр этого неведомого творца — даже не трэш-арт и даже не дерьм-арт: баночки с экскрементами входят в набор творческих новаций покойного Пьеро Мандзони, но у Мандзони баночки [282] были запечатаны, предназначались
Хроники последнего периода империи [284]
282
Пьеро Мандзони (1933–1963) — итальянский художник, арт-новатор, мастер ранних инсталляций (50-е годы), изобретатель живых скульптур и создатель линии «художественного дерьма», включавшей в себя разносортные запечатанные банки с остроумными надписями.
283
«Iо ho quel che ho donato» — фраза, избранная Д'Аннунцио в качестве личного девиза. Эти слова были вырезаны на всех его печатях, они присутствуют на почтовой бумаге и на титульных листах всех прижизненных изданий поэта. Эти слова выбиты и на фронтоне Дома-музея Д'Аннунцио «Иль Витториале» в Гардоне Ривьера на озере Гарда.
284
«Le cronache del basso Impero». «Эспрессо», октябрь 2002 г.
Возможно, скоро забудется заявление нашего премьер-министра, сделанное в официальной международной обстановке, относительно его семейных проблем. Должен сказать, что пресса всех направлений повела себя тут очень деликатно, отметив и откомментировав слова Берлускони в первый день, но больше не возвращаясь к теме, дабы не растравлять его (наши?) раны. Я решил напомнить эту историю не от дурновкусия, а потому что указанный эпизод станут изучать в будущие эпохи на занятиях по истории коммуникации, а интересы науки для меня превыше частных.
Ну так вот поскольку миновало уже две недели, и все об этой истории, надеюсь, забыли, кратко напоминаю: принимая премьер-министра иностранного государства, наш предсовмина выпалил несколько сентенций, которые затрагивали предполагаемую (муссировавшуюся в разных слухах) сердечную склонность собственной мадам к некоему господину, применив к своей супруге определение «эта несчастная». Наутро следующего дня, судя по реакции газет, распространились две различные интерпретации случившегося. Первый вариант: наш премьер, пребывая в раздражении, излил чрезвычайно личные чувства при всем честном народе. Второй вариант: будучи Великим Докой Коммуникации, председатель совета наших министров, узнав, что о его жене гуляет пикантная сплетня, решил разделаться с болтунами решительно и бесповоротно и превратил сюжет в публичный и развлекательный, лишив его привкуса запретности. Ясно, что в первой вышеизложенной интерпретации «эта несчастная» звучало оскорбительно для затронутой дамы, во второй же — оскорбительно, но для третьего лица в треугольнике (вроде, «несчастной» дама оказалась бы, будь история подлинной, но она, как понимаете, не подлинная, в том числе по той причине, что сам муж над ней публично подшучивает).
Если бы первая интерпретация, которую хотелось бы исключить, оказалась справедливой, случай относился бы к компетенции скорее психиатров, нежели политологов. Поэтому изберем вторую интерпретацию, как рабочий вариант. Именно она, вторая, заслуживает стать предметом обсуждения не только на семинарах по теории коммуникации, но и на семинарах по истории.
Действительно, Великий Дока Коммуникации, похоже, не обратил внимания на очевидный принцип, что опровержение — вторая жизнь сообщения. И если бы только вторая! Я, например (может быть, оттого, что все последние месяцы куда-то уезжал, и постоянно был в странах, где новости итальянской жизни — не главная сенсация) ни разу и слыхом не слыхивал об их пресловутом супружеском кризисе. Сплетня, надо полагать, была замкнута в кругах политиков и интеллигенции и некоторых гостей на яхтах, курсирующих вдоль Изумрудного берега. От силы тысяча, ну две тысячи человек были посвящены. А после публичного выступления на этот счет, в масштабах всего Европейского союза, эти сведения дошли до нескольких сот миллионов человек. С точки зрения Коммуникации, и если намерение было — убить сплетню, работа Великого Доки мне не кажется настолько уж образцовой.
Хорошо, поучим студентов никогда не поступать таким образом. Чтоб они не начинали рекламу зубной пасты словами: «Плюнь в глаз тем, кто скажет, что от зубной пасты рак!» Сделаем вывод, что и на Берлускони бывает проруха. Сказывается возраст.
Но существенен для историографии и еще один аспект случившегося. Обычно политик старается отгородить свои личные проблемы от государственных. Клинтона захватили прямо-таки без штанов, но он все же отпирался и даже уговорил собственную жену выступить по телевидению с заявлением, что-де штаны, это ерунда. Что за фрукт был Муссолини — все мы знаем, но все же он не выносил на обсуждение перед толпой с балкона на пьяцце Венеция свои сложности с донной Ракеле, а если и заслал кучу народа погибать в русских степях, то сделал это, чтобы удовлетворить свою жажду славы, а не чтобы ублажить Кларетту Петаччи [285] .
285
Ракеле Муссолини (Гуиди, 1890–1979) —
Когда же наблюдалось в истории совсем уж полное слияние политической власти и личных семейных событий? А оно наблюдалось в Риме периода империи, где император был хозяином в государстве и сенат ему был не указ, хватало поддержки преторианцев.
Это в Риме император пинал сапогами мать, назначал своего коня сенатором, принуждал политиков, которым не нравились его стихи, резать себе вены.
То есть все это наблюдается, когда имеет место уже не конфликт интересов — а, напротив, вполне бесконфликтное отождествление интересов собственной жизни (и собственного бизнеса) с государством. Подобное отождествление интересов — предпосылка деспотизма, по меньшей мере в фантазиях тех, кто о деспотизме мечтает. Так воплощаются идеалы Рима периода упадка. С другой стороны, помните, как у Дюма, в начале эпохи абсолютизма, чтоб спасти подвески любовницы, Бекингем закрывает все порты и объявляет войну Франции? Ну вот, видите, чем заканчиваются истории с отождествлением интересов — собственных и государства.
III. Возврат к Большой игре
От Ватсона до Лоуренса Аравийского
Ясно, что британский и американский генштабы не допускают утечек информации насчет того, что делается в Афганистане. Однако кто внимательно читает газеты… Вот что я вычитал в «Стампе» 20 сентября 2001 года. Вот что, оказывается, происходило до того как театр военных действий переместился к Кандагару.
286
«Questa storia I'ho gia sentita». «Эспрессо», декабрь 2001 г.
Один военный хирург английского боевого контингента, приписанный к элитному подразделению — к Пятому Нортумберлендскому стрелковому полку, — впоследствии перевелся в Королевский Беркширский полк и в его составе вступил в бой с кровожадными афганцами на северо-западе от Кандагара, примерно около Мундабада. Однако случилась одна накладка по части разведки. Англичане добыли информацию с данными о численности и вооружении неприятельских войск. Но эти разведданные оказались занижены. Англичанам, вступившим в сражение, пришлось потерять убитыми около 40 % боесостава на горном перевале Хушк-и-Нахуд. Горные перевалы в этой стране ужасны и, как нам стало известно из публикации, афганцы не берут пленных. Рассказчику-военврачу попала в плечо пуля, выпущенная из смертоносного, хотя и устаревшего, ружья «Джезайл». У него была перебита кость и затронута подключичная артерия; его спас от гибели преданный ординарец. Возвратившись выздоравливать в Лондон, врач увидел, что и в Англии все полнится отзвуками афганских событий, до такой степени, что когда он пришел снимать квартиру, ему сказали: «Я вижу, вы жили в Афганистане». Догадливый господин пояснил: «Этот человек по типу — врач, но выправка у него военная. Значит, военный врач. Он только что приехал из тропиков — лицо у него смуглое, но это не природный оттенок его кожи, так как запястья у него гораздо белее. Лицо изможденное, — очевидно, немало натерпелся и перенес болезнь. Был ранен в левую руку — держит ее неподвижно и немножко неестественно. Где же под тропиками военный врач-англичанин мог натерпеться лишений и получить рану? Конечно же, в Афганистане» [287] .
287
Пер. Н. Треневой.
Беседа происходит на Бейкер-стрит, хирург — доктор Ватсон, а угадавший — Шерлок Холмс. Ватсон был ранен в битве при Майванде 27 июля 1880 года. В Лондоне газета «График» сообщила об этой битве 7 августа (в те времена информация доходила не сразу). А мы это узнали из первых главок «Этюда в багровых тонах».
Ватсон всю жизнь провел под впечатлением пережитого в Афганистане. В рассказе «Тайна Боскомской долины» он роняет фразу «Мой опыт лагерной жизни в Афганистане имел по крайней мере то преимущество, что я стал закаленным и легким на подъем путешественником» [288] . Но когда в «Знаке четырех» Холмс предлагает ему кокаин (семипроцентный), Ватсон отказывается под предлогом, что его организм «еще не вполне оправился после афганской кампании, и я не хочу подвергать его лишней нагрузке». Затем он «покачивает больной ногой, из которой не так давно извлекли пулю, выпущенную из афганского ружья, и хотя рана не мешала ходить, нога к перемене погоды всякий раз ныла» [289] . В «Обряде дома Месгрейвов» Ватсон пишет: «Сумбурная работа в Афганистане, еще усилившая мое врожденное пристрастие к кочевой жизни, сделала меня более безалаберным, чем это позволительно для врача» [290] .
288
Пер. М. Бессараб.
289
Пер. М. Литвиновой.
290
Пер. Д, Лифшиц.