Полоса отчуждения
Шрифт:
– Так ты разве не крещеная?
– Почему же? Все было как у всех.
– А чего же в эту ерунду влезла?
– Интересно, – ответила бабка. – Я даже могу преподавать знания.
– И какое же у тебя тибетское звание?
– Морская звезда.
И в это время вышли Вера и девка.
И соседка ей сказала:
– Самый большой грех – обида.
Они, как лучшие подруги, сначала переобнялись, потом и перечмокнулись.
Уже садясь в машину, девка произнесла:
– Это мы сразу друг дружку не узнали. А раньше
– Ну куда тебя теперь везти? – спросил Максим.
– На Яблочный поселок.
Девка вышла, видимо зараньше, чем доехала до дома, потому как угребисто двинула в гору.
Деньги, конечно, не заплатила.
А Максим, как учил его один таксист, поехал дальше развивать шестое чувство, чтобы разом понять, при деньгах клиент или только духарится, что богач.
Домой он вернулся в плохом настроении.
Долго, ни о чем не думая, стоял на балконе, пока жена не позвала его ужинать.
Ел вяло.
Еще вялее разговаривал.
Вернее, отвечал на вопросы, которыми не иначе как черти заразили жену. И только перед самым сном уловил он, собственно, в чем суть. Оказывается, соседка, вернувшись раньше его с работы, рассказала Вере, что он привозил к ней аллергийную девку, которая ей сказала, что Максим ее парень.
Вера его ни в чем, однако, его не укорила.
Только как-то нейтрально сказала, что знает, кто контролирует следствие наших поступков, заполняя духовный мир тем, что дает право ощущать себя вечным.
И – через вздох – добавила:
– В неразберихе нашей жизни, чтобы не смущать душу, всяк по-своему определяет свою судьбу, не подстраивая ее под общественные отношения.
И поселила на лице некую полуухмыль, которая паслась на нем. как целая дюжина ос, не смея, однако, ужалить.
22
– Правда, настоящее Мирозданье? – продышала ему в затылок дама, которая ехала на заднем сиденье.
С Дар-горы город действительно, казалось, утопал в хаотичной звездности. И женщина вдруг стала читать стихи:
Какая безмерная радостьНа город смотреть родной,Когда, под тоской извиваясь,Он корчится в неге ночной.Она сделала паузу и спросила:
– Правда здорово сказано?
Он на всякий случай угукнул, хотя, если честно, совсем не разбирался в поэзии.
Даже в классике.
Например, ничего особенного не видел в строке, по которой все буквально сходят с ума: «Я помню чудное мгновенье».
Ну и где тут чего-то аховое?
А женщина продолжала:
– На этой земле просто нельзя плохо писать.
И опять он это подтвердил терпеливым кивком.
Даму он вез на автовокзал из Красноармейска.
И уже перед тем как повернуть к автовокзалу, женщина
– Давайте еще съездим в одно место.
И назвала адрес.
Они долго стояли в коробке, окруженной девятиэтажками.
Свет ни в одном окне не горел.
Но женщина смотрела куда-то вверх и, словно по ее заклинанию или просто по желанию, там осветился один лоджиевый пролет.
И она, как молитву, стала читать:
Когда безнадежная радостьНастигнет тебя в ночи,Пойми нашей мерзости сладостьИ выброси к счастью ключи.Потом она тронула его за плечо.
– Поехали, – сказала убитым усталостью голосом.
Максим впервые встретил такую одержимость, что ли.
И стихи, которые женщина читала, ничего особенного из себя не представляли.
Но вот втемяшила она себе, что написавший их чуть ли не гений.
И это, видимо, под окнами его квартиры она почти час плодила надежду, разбавленную ее вздохами.
Дома его ждала все та же незамаскированная усмешка жены. И допрос, как он провел свою рабочую ночь.
И Максим рассказал Вере о той сумасшедшей женщине, которая его так удивила.
– Значит, она продолжает жить лирической жизнью, – мечтательно произнесла Вера и вдруг призналась: – В юности мне нравился мальчик, который явно отличался от всех. Хотя я до сих пор не знаю, почему каждое слово, им оброненное, заходило в душу. Хотя он хребтился перепахать русскую жизнь. Подчинить себе основы национального бытия. И я стала за ним, как говорили раньше, бегать. Пока он мне однажды не сказал: «Если ты пустая мечтательница, то не делай умным лицо».
Она вздохнула.
– Я страх как тогда обиделась. А он добавил: «Русское самосознание – это не великосветский салон, а каменоломня, где добывают мозоли».
Она опять вздохнула.
– И тогда мне стало понятно новое положение жизни, которое порождает массу хлопот, ибо заставляет – к сроку – продемонстрировать свое русское мирочувствие. Ибо книга мистической страны начиналась с начитанности. И именно в этом и превзошел меня мой ровесник, в итоге оказавшийся пустым человеком.
И Максим впервые подумал: а каким же ей видится он? Не иначе как дремучим оболтусом.
23
Книга была скучной, как день, который то и дело вытрушивал из туч дождинки.
Ни ливня или еще там какого-то потопного явления, предсказанных синоптиками, не наблюдалось.
Тучи, можно сказать, сорили дождем, и не более этого.
Так вот, в книге говорилось об американских писателях.
Остановился на Марке Твене.
Что-то из его творений он читал.
Вот только упомнить никак не может, что именно.
Хотя «Тома Сойера», кажется, написал он.