Половецкие пляски
Шрифт:
Женился Рома для Германии. Крепкое семейство отбывало в Европу… Эмма упиралась, она не любила Германию. «Пиво люблю, а в «бундес» не поеду…» — говорила она шепотом. Она была ведьмой и знала больше остальных, только на действия ее не хватало, она играла в приличные игры. Первыми отбыли Луизка с мужем. Миша с Эммой развелись в имущественных целях, на Мишу записали родительский дом. Как выяснилось, развелись не зря…
Шуша пошла нарезать круги по городу — по друзьям, по недругам, домой почти не приходила. Чтобы бродить по городу ночному, криминально тихому, пиная камушки и жестяные банки, любить теперь только себя, такую, как есть, и такую, какой никогда не было, любить подставное лицо в лифте, превозмогая клаустрофобию… Подставное лицо —
Иногда встречались у друга Измаила, который дежурил сутки через трое. Измаил быстро пьянел и засыпал, у него барахлила поджелудочная железа, но душа была чистой, как у ребенка. Он говорил: одиночество — это когда всего одна бутылка «Киндзмараули», шесть часов вечера, солнце светит, а позвонить некому. Телефон — наказание человечества. Отсутствие связи — как закупорка сосудов и моментальная смерть. Но нестрашная. Только думать о ней тоскливо. Думать — процесс бесконечный. Везде Шуша думает об одном и том же — как сложится все. Надька даже отвела ее к гадалке, чтобы вылечить этот синдром. Гадалка оказалась совсем не цыганская бледная женщина с короткими обесцвеченными волосенками. Женщина посадила Шушу напротив себя за круглый столик, напоила чаем без сахара, но с сухариками, и скользким хрипловатым голосом — как анекдот, быстренько! — рассказала Шуше про Шушу. Обидно. Никто не любил еще девочку. У девочки большие проблемы по линии… в общем, бабушка ее нагрешила, за бабушку девочка и платит. Денег больших никогда в руки не возьмет, замуж выйдет поздно, если выйдет…
Раздражали обращение «девочка» и вороватый взгляд. Уж такой мути она сама себе наплетет. Пессимистка Эмма — и та умеет сказки придумывать по картам. Таких гадалок убивать надо… Плюнуть и забыть — силенок не хватает, и тем не менее плюнуть и забыть. Да и Миша не работал больше душевным спасителем. У Эммы случился опасный выкидыш. Шуша затирала половой тряпкой кровь, что зловредно, как мастика, впитывалась в паркет. Шуша не знала, чем еще можно помочь, кроме как помыть полы. Эмму забрала «скорая», начались дни траура. Анечка капризничала и с ревом не хотела идти в детский сад. К Шуше пришло спасительное отупение, позволявшее меньше чем на треть осознавать происходящее, она прикинулась роботом, и жизнь превратилась в пункты режима дня. Утром — на «Печатный», днем — домашняя каторга, ночью — халтуры. Шуша давно уже начала мыслить корректурными знаками. То, на что бесконечно смотрят глаза, сканируется на душу.
Без Марины и Вени Шуша бы пропала. Марина недавно пришла на «Печатный». Красивая и строгая, как птица. Немногословная о муже и свекрови. С ней хорошо говорить не о кулинарных рецептах. О несуществующем, но существенном. О Франсуазе Саган… О Рерихе, о бухарских садах ночью, о густых, как мед, гаммах цикад. О Бертолуччи. О том, как свобода и несвобода ни на дюйм не смещали стрелочку аптекарских весов, и, стало быть, между ними отсутствовала разница. Свобода — пустой звук. Свобода слова суть свобода фарфоровой статуэтки; вот они — миллионы свободных слов, целые тома слов, которые парили в небе, как шарики с гелием, а теперь сдулись и опустились в пыль, и их быстренько спрессовали в рукописи, которыми полон «Печатный двор»… Читавшие их корректоры отплевывались и шли после работы пить водку, кофе или чай. Слова заканчивали свою жизнь по-арестантски в тюрьмах техредовских стандартов…
Марина слушала и улыбалась, не соглашаясь и не отрицая, но иной раз она, сама того не ожидая, отвечала на Шушины незаданные вопросы.
Комариха зыркала в их сторону, они болтали неделями, работа стояла… Шуша замирала в космическом откровении и уже забывала, о чем шла речь (о книжке, наверное), и бесконечно рылась в себе, а потом чувствовала, что по обе стороны крылья, она летит, Марина тоже летит, только не знает об этом. Она совсем не сентиментальна.
Веня
* * *
Эмма болела после выкидыша, в сосудах совсем не осталось крови, а в суставах — силы. Шуша чудным способом запекала картошку в духовке, так что ум отъешь — Лилечка научила, — и носила Эмме в больницу. Не все же апельсины с яблоками. Эмма в первый момент улыбалась — она обожала картошку, — но быстро стухала, и Шуша мялась в попытках найти ободряющую тему. Наедине с Эммой она не умела прикинуться любящей сестрой, ей отчего-то становилось неловко и стыдно. Эмма как будто уже и не сестра, а усталая астеничная женщина с сигаретой на фоне больничного окна, позволяющая Шуше жить в ее доме, тетешкаться с ее ребенком и неявно чего-то требующая, и требующая все сильнее и сильнее. От языка гнетущего молчания Шуша временами впадала в панику, но утро иной раз получалось светлым и тревоги забывались, как зонтики в метро.
Уходил Миша, нашедший тропинку к более горячей подруге. Подруге был нужен Миша и только Миша. Она нешуточно собиралась посвятить ему жизнь. Она была не против Германии. Она рвала когти, ибо предыдущий муж страдал алкоголизмом. Эмма не рвала когти, она их втыкала в ладонь и молчала. Особенно — когда новоявленная Мишина подруга звонила ей и рассказывала о своей поздней любви. Ее хватало даже на извинения. Шуша, заслышав телефонную трель, обгоняла всех ради крепкого словца в адрес надоедливой тетки. Но в настоящие трагедии, могущие произойти так близко, не верилось. Миша не может исчезнуть, ведь он играет ведущую роль в спектакле…
Приехала мама, начала бояться жизни. То заплачет, то засмеется, вспомнит, как покойная Аароновна обвинила ее в краже серебряной ложечки и пары белых носков. Мама боязливо старалась уладить все вокруг и, когда попадалась под горячую руку, покорно отступала. Миша, если бывал дома, часами дымил на черной лестнице или кричал на тещу в коридоре. Кричал, мол, мне ваша дочь не дает, зачем мне с ней оставаться… Ваша дочь не хочет в Германию, ваша дочь ничего не хочет! Мама от волнения поджимала губы, на несколько секунд морщинки складывались в узор мертвого покоя, а после маленькая мама шла ронять слезинки на кухне.
Приезжал Рома. Слава богу, без супруги. Разыгрывались сцены бойкота и холодной войны. Однажды они с Шушей нелепо остались вдвоем. В тот день Рома облачился в малиновый галстук, спрашивал, как дела, вкрадчиво и виновато. Откуда ни возьмись, появились «Белый аист» и шоколадка.
Шуша уже было согласилась. Но в глотке застряло проклятье, когда возник призрак чертовой Германии. Опять: «Твоя сестра разрушает семью…» Как будто это Эмма подсуетилась и нашла Мише подружку — только бы не выезжать в немецкие земли. Шуша была готова стереть с лица земли эту злостщастную страну, ибо насильно отправлять туда Эмму она не собиралась. Как будто эти чистоплотные ублюдки не понимают, что Шуша и сама бы с радостью спровадила их клан в полном составе хоть в Германию, хоть на Филиппины и осталась бы одна в двух комнатах в центре города, с которым срослась, как сиамский близнец…
Рома не играл больше на пианино, он уносил ноги.
А Шуша подскользнулась на мокром мосту, ушибла колено, и пошло-поехало. Полтора месяца дома. Мечта о сне и покое сыграла злую шутку.
Вызвали участкового врача. Он ощупал всю ногу, попросил родственников покинуть комнату и, дыша гнилыми зубами Шуше в лицо, проскрипел: «…а коленка-то гонорейная, запущенная. Половой жизнью живешь?» К счастью, у Шуши хватило мужества позвать Эмму с Мишей, которые отправили медицинского монстра восвояси.