Половецкие пляски
Шрифт:
Вздрогнули. Глеб, слабо уловивший смысл тирады, тупо взирал вокруг, на голубоватые стены, на зачерненные углы потолка, на старый закопченный тюль, накладывавший липкий отпечаток на облетавшие березы и клены за окнами. Над плитой висели традиционные разделочные деревяшки, и одна радовала румяным рисунком: плотная девица с коромыслом в овале надписи «жду любви не вероломной, а такой большой-огромной». Глядя на нее, Глеб по контрасту вспомнил нечеткие очертания Филипповой жены, которую однажды видел на фото. Она была узколобой и бледной.
— А ты небось думал, что я о другом совсем, что я бог знает к чему клоню, к злодействам каким?.. Вот скажи, как ты истолковал мои слова насчет того, что мы все виноваты? — развеселился Филипп, и впалые его щеки разрисовал алкогольный румянец.
— Ну тормоза попортили, например, или бросили снотворное в чай, — подыграл ему Глеб. — Должна же быть в семейной истории пара-тройка злодейств
— Все вместе, да? Сообща? Чудесно, батенька! Фантазер ты, однако ж… — тон Филиппа медленно спускался в минорную тональность. — Ладно, закроем эту тему.
«Вот уж дудки», — заартачился про себя Глеб, ссыпая портсигарные крошки в пепельницу. Толком ничего не сказано, а скользкая тема уже задета. Нужно Филушку еще помучать, выдавить из него хотя бы хилый аффект, а то так совсем скучно. Терять Глебу нечего, никто из родни к Филу более не ездок, старинное знакомство треснуло, и некому теперь будет одинокому рыцарю поплакаться в жилетку. Однако проковырять щелочку в его железной коже и нащупать слабое место с налета — затея явно не одного вечера, и Глеб платил за свою опрометчивость позывом извиниться, скорей откланяться и выйти вон. Он вертел в руках все тот же портсигар с какими-то выпуклыми фейерверками на крышке. Фил осторожными пальцами взял этот обломок имперского стиля из чужих рук, съежился лицом в тихой улыбке и спросил: «Нравится?» Глеб быстро кивнул, хотя, конечно, соврал, просто нужно что-нибудь мусолить в руках, когда неловко. Филипп ударился в воспоминания, где и когда ему вручили эту вещицу, а Глеб готовился к последней маленькой бестактности с тем же чувством, с каким, бывало, проковыривал в мешках с сахаром маленькие дырочки, а бабка, обнаружив, ойкала и суетилась.
— Может, это все из-за Карины, больной вопрос отцовства…
В сущности, это была шпилька вовсе не в адрес старика Фила, но нельзя сказать, что он остался к ней равнодушен. Филипп поднял голову и странно приоткрыл кое-где щербатый рот, окинув Глеба печально-остервенелым взглядом.
— Вот это уже точно не твое дело. Я, собственно, тебя уже попросил покончить с этой нелепицей.
— И моя мама из ревности, — ерничал Глеб, — …хотя нет, она не сумела бы. Она в машинах ни бельмеса.
— Ошибаешься! Она в свое время прекрасно водила машину, — вдруг азартно возразил непреклонный Филипп.
— Ага! Вот, значит, как! Мыльная опера начинается!
В дверях опять замаячило вкрадчивое видение «Мариночка», и Глеб был доволен, ибо успел увидеть и услышать кое-что «не для печати», хотя еще непонятно, с чем его едят. У Мариночки, видно, был дар появляться вовремя, она прервала разговор в нужный час, ибо продолжение не сулило Глебу ничего хорошего. Филипп не слишком желал откровенничать при своей гостье — или, может, хозяйке, — а поддерживать светское молчание уже было ни к чему. Прощаясь и натягивая ботинки в прихожей, носом к носу с обломками ссохшегося обувного крема, ложками, щетками и собачьей чесалкой, Глеб уже ловил веселое чувство игры — и ему даже нравилось бестолковое начало, хотя скорей всего через минуту он сменит милость на гнев, а потом, быть может, и гнев на милость.
— А где ваша собака?
— Умерла, — невозмутимо ответил Фил, и лицо его моментально раздраженно сморщилось. — Ты бы, кстати, к бабушке съездил. А то она уже боится, что внуков так и не повидает перед смертью.
— Бабуля паникует, как всегда. Она еще кремень.
И зачем только Филиппушка бабку приплел, будто на днях к ней на пироги ездил. И песик его сдох, а щетка цела. Странно все это (и к этой мысли подошел бы шпионский прищур)… Глебу начинало надоедать язвить про себя, ему захотелось чего-то здорового и простого, как гречневая каша, старой компании и новых анекдотов, например, а все эти намеки на семейную драму ему успели надоесть. Похоже, Аня умерла, ибо представился случай умереть. Есть вероятность, после этого кто-то под слезами вздохнул свободно, хотя особенно не с чего. Но сие — не преступление. Никто не получил после нее наследства и прочих приятностей. Мама с отцом, бывшим Аниным любовником, не сказать чтобы вкушали любовь и согласие, танцуя на Аниной могиле качучу. Но то ли по настрою развлечься, то ли из-за магнитной бури Глеб никак не мог согласиться на капитуляцию своего любопытства, и подслушанные слова Фила для него будто выкопали колодец в подземную реку, которую Глебушка чуял с младенчества по пульсирующему под ногами течению. Покойницкая поговорка выворачивалась наизнанку: не мертвая царевна шевелилась в гробу от поминания всуе, а, напротив, поминали ее оттого, что она беспокойно ворочалась. И значит, что-то было с ней нечисто.
А в руке он сжимал плод своей мелкой кражи (надо же когда-то начинать, игра стоит свеч) — прелюбопытную вещицу, детские часики, знакомые до тошноты, с живой еще надписью на ворсистой стороне ремешка — «Корри». И посему прямой
4
Иной раз Глеб задумывался, каково живется всем этим «девочкам и мальчикам мечты», обожаемым на мучительном расстоянии, тайно и невыразимо любимым, чьи фантомы тихонько укладываются рядом с собой в постель, как плюшевые медвежата… Как чувствуют себя они, о ком нудно и неотступно думают, денно и нощно подтачивая водой грез камешки их неведомых сердец, заставляя их являться во сне? Приходится этим «счастливчикам» обрастать грубой свиной кожей, чтобы ничто их не тревожило, чтобы могли они без проволочек мельтешить себе по-муравьиному в житейских лазейках и чтобы не икалось им от навязчивых импульсов чужих притязаний. Опыты с Кариной, однако, не в счет, ибо инцест, даже воображаемый, наказуем, и тут уж не до авансов. Глеб и сам никогда не назвал бы эту, вечно выталкиваемую внутренней цензурой главу «первой любовью». Теперь об этом уже и говорить неинтересно, а тогда — и думать запрещено. В общем, как будто ничего и не было, хотя и несомненно было, неосознанное чувство натуральней осознанного, хотя Карине скорей всего, как настоящей «девочке мечты», не икалось.
Струнку любви задело вовсе не подглядывание, а маленький эпизод. Карина собиралась на вечеринку. Расчесывала свои рыжие космы, достающие до попы, а ласковые наэлектризованные волоски тянулись к расческе, распушались, не слушались. Глеб угрюмо шарился в бабушкиных тайниках по части абрикосового джема. И косился на сестрицу, ожидая, что вот сейчас она затянет свою блестящую рыжину в скучный конский хвост. Но Карина оставила волосы как есть. Потом разложила запретные игрушки — мамину коробочку с тушью, огрызки теней, румян, еще бог знает чего. Ковырялась в этом добрый час, как лаборант в анализах, смешивала, слюнявила пальцы… И вдруг родилась из пены — сразу в черном шелке, в бусах. Сунула в пакет мамины туфли, скользнула в шубу — и была такова. Она знала, что ей ничего не будет от взрослых — сиротке прощались грешки. В тот вечер она потеряла бусы, и, вернувшись, рыдала в ванной; по радио гундели последние ночные известия, Глеб гнездился на стуле и боялся пошевелиться и разрушить хрупкое счастливое томление. Потому что никаких печалей у него не было: шел густой мохнатый снег, ночь светилась, бабушка спала, Эльку забрала мать, а он глотал сладкий дух ожидания новогодних праздников. Только у Карины что-то не заладилось. Среди присутствующих Глеб всегда устремлял внимание на самого грустного. Это и решило его участь лет на шесть. Поводов для ревности почти не было: Карина не водила своих мальчиков в дом. Лет с шестнадцати она уходила в гости на недели и месяцы. Появлялась набегами, выгребала из запасов картошку, сосиски, колбасу. Глеб завороженно смотрел на загулявшую сестрицу — она же в классическом презрении «трудного возраста» к младшим отрезала: «Че уставился?» Прошли времена, когда она тетешкалась с ним, строила ему городки и короновала его на царствие среди «цуциков», мастерившихся из расчлененных прищепок. Теперь она перестала понимать его птичий язык, пошла по Аниным кривым дорожкам. Гены сработали, и бабка с примерным фатализмом отпускала внучку на все четыре стороны, что было заказано Эльке и Глебу. Потом, правда, внучок догнал и перегнал загульную девочку под ее же чутким крылышком, и они снова стали друзьями. Друзья у Глеба появились и в сестрицыных темных компаниях, где никто не работал и никто не спал, но слушали «Джефферсон Эрплейн». Нужны были ему деньги ли, ночевка или просто чувство поднятого забрала — Глеб никогда не был обделен в этом кругу, и в том заключался неписаный закон.
Эпоха та прошла, Глеб оставил старые пристани, а Карина, как и положено, окунулась в мещанство. Дверь открыла ее быстроглазая свекровь. Глеб думал отделаться легким испугом и откланяться, ибо свидетелей не планировал, но та приветственно защебетала, извлекла из поддиванных запасов бутылку кислого вина и усадила Карину и гостя вокруг себя и своих громких историй. Карина показала Глебу заговорщический глаз, дав понять, что все, им сказанное, может обратиться против него, а маленькая черная женщина (волосы, глаза, брови — все вороново крыло) с тугой и похвальной для таких лет фигурой энергично жаловалась на запойного мужа. Это был ее обычный досуг.
— Кстати, Карюш, мне тут предложили жуткий народный способ, но в отчаянии я могла бы на это пойти! Ловишь обычную серую мышку, вымачиваешь ее сорок дней в водке — и даешь выпить мужику. Говорят, пить перестанет. Как тебе?!
— Жить тоже, может, перестанет, — деликатно предположила Карина. — Не боитесь?
— Боюсь, конечно! Тем более что квартира его мне не достанется, наследников у него хватких хватает. И заживу вместе с вами. Устраивает такой исход дела?
Она хрипловато-победоносно похихикала и наконец удалилась — гугукать над проснувшейся внучкой и азартно ворчать на теледикторш за их вологодский говорок.