Половецкие пляски
Шрифт:
Заморосил дождик, не золотой, обычный. Шуша залезла в телефонную будку и наудачу позвонила Вене.
«… Веня, я тут… смерти жду… а она не приходит. Я наелась… «чего доктор прописал», понимаешь… Люди вокруг с колясками или с цветами… Знаешь, мне немножко одиноко, я пять лет была куколкой, а теперь я бабочка… Давай выпьем за это… Ведь мне все это нагадали, а я не верила…»
«Сашка! Иди домой, проблюйся. Я приеду часика через два… Поспи пока, я в окошко постучусь… на молоко у меня хватит».
«Веня, я серьезно. Я сегодня умру, я теперь бабочка…»
«Я тоже бабочка… все мы тут бабочки…»
Ариведерчи!
Сорванная слива
1
Филипп
Только что продрали глаза навстречу сумеречному утру, а день уже полз по нисходящей в темень, в вязкую, разбухшую донельзя ночь, сжирающую драгоценную субботу. В комнате пахло сырым ватником и паленым волосом — Лара с утра затеяла завивку, а Глеб не понимал, зачем в этой зимней дачной глуши наводить марафет. Если для него, то он сейчас уедет… Впрочем, к Ларочке скорей всего нагрянет хоровод друзей-бездельников, она и полдня не живет на даче одна. Хорошо ли это, глупо или безнадежно, — только Глеб уедет, и все. Всхрипнула ржавая стрелка старинных ходиков, и времени в мире прибавилось на полчаса, и кошка в ответ заскребла когтями по косяку. Вот и вся музыка здешних краев, а другую добывай в радиоволнах, только она здесь не приживается, испытано не раз.
Горькая до рвотных судорог зубная паста въедалась в десны и, казалось, выхолащивала язык до полного безвкусия. Ларочка жарила огромную яичницу по-царски, и от запаха шкварок Глеба слегка мутило.
— Ну что ж, Ларка, раз, два, три, четыре, пять, я иду искать!
Капля стеарина немилосердно зияла на штанине, и вообще задумка была донельзя взбалмошной и опрометчивой. Негоже копаться в семейном белье тридцатилетней давности, и даже если оно окажется чистым — к чему ископаемые? Хотя мода возвращается, и черт дернул Глеба услышать обрывок тихой кухонной стычки отца и Филиппа, черт дернул явиться с поздравлениями не днем позже, а попасть в самое яблочко мрачного юбилейного бала, где чествовали матушкину старость. Мать частенько раскаивалась в своих праздничных затеях, но, словно наркоманка, не могла отказать себе в них и, намывая потом посудные пирамиды, удивлялась однообразию из года в год повторявшегося сценария: слопали, выпили, послушали Льва Лещенко, ушли. Правда, кое-что менялось: чем дальше, тем уже был круг ностальгирующих революционеров, и даже мадам Петухова давно откололась. Однако Филипп всегда оставался константой.
«… не забывай, мы все по мере сил помогли Аннушке умереть, и ты, и Лена…»
Отец ему было ответил: «Какого черта!» — но продолжения Глеб не слышал, он сомнамбулически продолжил свой путь из ванной по скрипучему коридору в комнату, где уже нарезался знаменитый матушкин кекс и дымились разговорчики о бесконечной пользе травяного чая с мелиссой. И глухой речитатив Филиппа поглотил мирный перезвон фарфора с сервизными пасторалями, и «ничего и не было, ничего и не было», как убеждала привычная мизансцена с гостями и неоткупоренной водкой, ибо ее собирались пить только отец с Филиппом. И Глеб почуял, как моментально, чуть ли не математической уловкой стирается из быстрой памяти та точка времени и ее окрестности, в момент которой сквозь неплотную дверь проникло Филиппово откровение. Ничего не было, ничего не было! Что может быть прочнее счастливой сказки, впитанной в младенчестве, счастливой, но благородно омраченной смертью всеобщей любимицы и большой оригиналки Анны, бабкиного «первенца» и единственной Глебовой тетки, ни разу не виденной, но все равно прекрасной…
Ларочка вчера устала от преамбул. Ей, разумеется, была любопытна любая история, но она опасалась задеть хотя бы мизинцем репутацию своей мамаши, мадам Петуховой: та всегда была при чем. И конечно, имела виды на Глебова отца. Но сие Глеб узнал недавно, и зря Лара ерзала — даже если мадам приложила к истории свою гадючью лапку, Глеба это ничуть не трогало. «Выспроси
2
Счастливые сказки бабка бережно хранила в альбоме, из альбома же изымала, чтобы вдруг поставить любое фото на секретер; на одном из них — портрете с нарочитой ретушью — малолетний Глеб упражнялся в бессмысленном созерцании. На портрете улыбались две лисоподобные барышни: одна, с челочкой, симпатичная, к сожалению, была не мамой Леной, а Аней, почившей до Глебова рождения. И — до марша Мендельсона, до медовых праздников, до тихих радостей, до бурь тридцатилетия, до бальзаковского благоразумия. Лет в двадцать пять. Девушка, умершая до свадьбы, попадает в особый отдел потустороннего царства, в обитель вилисов — условных девственниц, неприсоединенных половинок, и там тихо коротает вечность. Бабка верила, что именно так, и никак иначе, хотя сама путалась в сложной адской иерархии девяти кругов и тем более непонятного рая, в котором вроде как все равны, но и тут Господь богат на исключения. Но бабуля, несмотря ни на что, приняла решение не сомневаться. Погибшие дети канонизируются, обращаются в младших богов, способных ответить на родственный молебен. У бабушки и с этим был полный порядок: Анечка снилась и от бед уберегала. Но это не мешало набожной старушенции подшофе шептать, что Аня шастала чуть ли не по вокзалам и там ребеночка и нагуляла. Нежно-поллюционный возраст заставлял Глеба выцыганить подробности, потом это прошло. Бабушка все равно, почуяв запретный интерес, спохватывалась и мягко отводила тему от грубой материи к абсолюту души, но в глазах ее, как последний неуловимый пельмень в мутном бульоне, блуждал сгусток сладкой непристойности, которой бабка как будто упивалась. Это было в духе привычных и ставших родными (а чем роднее, тем необъяснимее) перепадов бабушкиных настроений — то приголубит, то накричит, то побалует, то резко распетушится и за ничтожную помарку в тетради лишит пирога в обед. В полдник, правда, угостит от пуза.
Фотографии — тема для фетишистской любви. Глебу нравилась Аня, ее тип, окончательно приросшие к ее эпохе атрибуты — жирные «стрелки» на веках, «бабетта», шпильки, остроконечные воротнички, перламутровые губы… А то вдруг она, заспанная, с ямочками и припухлостями, как у немецкой куклы, в бесформенном ситчике, безразлично улыбается. Тут уже никакого стиля, но все-таки милашка. Лет в тринадцать Глеб украл у бабки Анину фотографию и не знал, куда ее присобачить. Носил зачем-то с собой, использовал вместо закладки. Почему-то ему казалось, что он делает по-взрослому. Потом мать прибрала фотографию к рукам, недоумевая, зачем она вообще могла понадобиться чаду. Глеб и сам толком не понимал, только волны смутного влечения украдкой шевелились в нем, и в слово их было не уложить.
Когда он подглядел за голой Кариной (кроме инстинкта еще и потому, что плоть от плоти Аня, но живая), она его слегка разочаровала. Тощая, белая, как мука высшего сорта, с веснушками на бедрах. Она спокойно ополаскивалась, зная, что за ней наблюдают, ничуть не противясь этому, смекнув, что с братцем так просто не справиться. Да и имело ли это для нее смысл… Вряд ли ее трогал безобидный вуайеризм, тем более что на Глеба она и вовсе не смотрела. Они паслись в одном стойле — Глеб, Элька и Карина, дитя без матери, в сталинской дедушкиной квартире. Дед умер рано, и в доме царил беспорядочный бабкин матриархат. Глеб привык, что мать большей частью живет отдельно, считая, что так она сохранит детям безмятежную преамбулу жизни. Она не желала вовлекать их в свою муторную личную жизнь, и Глеб привык: если мама забегает к ним с халвой в шоколаде, персиками, грушами и прочим, а главное — пахнет тонко и волшебно, значит, пока мужчина ей нравится. А уж что из этого выйдет — не обессудьте.
Притом мать всегда казалась здешней, своей, неотделимой от дома. Отец же всего лишь навещал. Приносил конструкторы, головоломки. Угловатый мужчина с впалой грудью и аккуратной рыжей бородой. Называл бабушку «Марией Ксенофонтовной» и долго бубнил с ней на кухне. Непонятней всего было то, почему перед его приходом нужно было прибираться, Глебу — срочно делать уроки, а Эльке — помогать бабушке замешивать тесто для пирожков или для дежурного торта для своих под названием «Улыбка негра». В общем, отец выглядел привычно эпизодическим, и это могло означать что угодно. Глебу не объяснили, что мать с отцом в разводе, он думал, что так и нужно. Они оба у него есть, и каждый приходит по своей тропинке, и совсем не обязательно им жить вместе…