Польский пароль
Шрифт:
А форсировать не на чем — никаких плавсредств под рукой… Но и оставаться на открытом берегу батальонам больше нельзя. Рассветет — ударят немцы с противоположных береговых откосов. Или форсировать или отходить назад, в лес.
— Вперед!
Слева, метрах в ста, разведчики обнаружили брод, глубина — полметра-метр. Оружие, боеприпасы на каски — и в реку, в обжигающую холодом апрельскую воду, которая не преграда для солдата, почуявшего близкую победу.
И лишь забухали первые гранатные взрывы на плацдарме — ниже по течению, по самой глубине, бросились вплавь
Когда показалось солнце, подъехавшие понтонеры сноровисто и относительно спокойно навели тяжелый мост — на плацдарм пошли танки.
Вахромеевцы сушили амуницию, грелись на солнышке на западном берегу, ожидая заплутавшие где-то армейские кухни, а вдоль реки затухало гигантское сражение. Уже действовали три моста, и через них железной лавиной шли и шли танки — запыленные, с выщербленной броней, пахнущие окалиной, порохом, отработанной соляркой.
С деревянного настила понтонного моста на прибрежный пригорок выскочила тройка юрких «виллисов». Первый из них по бездорожью, по танковой колее, помчал прямо к вахромеевскому импровизированному КП.
Плечистый военный в генеральской фуражке прыгнул с переднего сиденья на землю, огляделся, энергично потирая руки. Вахромеев бежал навстречу, он издали узнал этого человека. Те же размашистые шаги, нетерпеливость, даже будто скрытая досада в движениях. И зоркий прищуренный взгляд. Тогда, два года назад, Вахромеев видел его в черной кожаной куртке, сейчас — светло-серая щеголеватая маршальская шинель. Это был он — командующий фронтом!
Подбежав, Вахромеев представился, доложил. Маршал оглядел его пытливо, с чуть заметной улыбкой.
— А ведь мы с тобой где-то встречались, майор?
— Так точно! Под Харьковом в августе сорок третьего: Я тогда брал Выселки, а вы прибыли на мой ротный НП.
— Вспомнил! Сибиряки у тебя были в роте… Да, а ведь это, кажется, ты разгромил штаб танковой дивизии генерала Шмидта?
— Я…
Маршал посмотрел на пылящие невдалеке танковые колонны, задержал взгляд на искристой, чуть дымившейся под солнцем реке.
— А Шпрее ты ловко перемахнул! Кстати, это не твои ли солдаты, говорят, в кальсонах воюют?
— Было дело, товарищ маршал… Мои архаровцы… Так уж получилось. Один-то батальон бродом пошел. А для охватывающего удара пришлось правее бросить роту вплавь. Ну ребята, стало быть, для облегчения… Пораздевались.
— Молодец, сибиряк! Благодарю за решительность! А теперь сажай своих, как ты говоришь, архаровцев на танки — и десантом на Берлин. Только гляди у меня: чтобы Берлин брать в полной форме!
— Возьмем Берлин, товарищ маршал!
— Действуй… подполковник! Вахромеев?
— Вахромеев.
Маршал обернулся к адъютанту, бросил:
— В сегодняшний приказ! Присвоить внеочередное звание.
10
В ночном небе шел воздушный бой. Судя по натужному реву моторов, частым огненным трассам, самолетов было несколько. Невидимые,
— Амба! — сказал Атыбай Сагнаев. — Это плоский штопор — экипажу не выбраться.
— Наверно, американец, — посочувствовал стоящий рядом Егор Савушкин. — Видать, близко упадет, вон на той горе. Однако надо бы нам двинуть туда, авось помощь понадобится.
— Он взорвется, — уверенно сказал Атыбай.
Атыбай Сагнаев, бывший авиамеханик, был для Савушкина, конечно, авторитетом по части авиации, тем не менее старшина про себя решил, что наведаться к месту падения самолета все-таки стоит. В конце концов, может, удастся чем-нибудь поживиться: в теперешнем их положении это не грех — три ствола, одна граната да десяток сухарей на семь человек. «Как развиднеется, так и пойдем, — подумал Савушкин. — Да и людям заделье будет, не сидеть же сиднем под этими елками, будто загнанным зайцам. Теперь свобода — надо действовать».
Атыбай оказался прав: скоро на склоне соседней горы, прямо напротив, через ложбину, сильно рвануло — падение самолета и грохот взрыва слились в одну звуковую волну, которая прокатилась обвалом по густым ельникам, эхом отдалась от скал и ушла, затихая, вверх по ущелью.
И в тот же момент кто-то из пленных крикнул:
— Парашют!
Они все смотрели в ту сторону, куда упал самолет, отвлеклись и не заметили, как прямо на них сверху опускался парашютист: подсвеченный лунным светом купол казался призрачным, легким, как заплутавший одуванчик.
А заметил парашютиста Иван Штыцко — один из немногих ребят, оставшихся еще от хайделагеровской бригады Савушкина. Он и в полутемных штольнях «Доры» отличался устойчивым острым зрением. Слышно было, как Штыцко тут же поспешно передернул затвор трофейного шмайсера.
— Не балуй! — прикрикнул Савушкин. — Не видишь: прямо на нас падает. Голыми руками возьмем.
Однако перед самым приземлением парашютиста чуть отнесло в сторону — к осиннику неподалеку от скал. Старшина велел растянуться цепью и тут же повел ребят. При себе оставил чеха Карела Живку, знавшего английский язык, на случай, если с упавшим американским летчиком придется вести переговоры.
Восток уже начал светлеть, и белый купол издали стало видно на фоне черного осинника. Вскоре они увидели и самого парашютиста, висевшего средь сучьев темным неподвижным мешком. «Может, сброшенный груз?» — предположил Савушкин, осторожно подбираясь к осине. Снизу тоже не разобрать: что-то темнело наверху, а что именно — черт его знает… Вот запах горелого доносился, причем, совершенно явственно.
Шмыгнувшему из темноты Атыбаю Савушкин шепнул: «Давай лезь» — и сунул в руки эсэсовский кинжал, снятый недавно с убитого охранника. — «Ежели что — обрезай стропы».