Полтава
Шрифт:
Набивая мазью маленький горшочек, спелёнутый по венчику верёвочкой, мать ещё добавляет:
— Деды по-казацки дрались с врагом. Ой, сыну! Гультяйские сабли и пули мало его брали, пики гнулись. Дед своего побратима, жебрацкого ватажка, схоронил рядом с могилой нашего батька.
Мишка держит на коленях Олексей. Петрусь гладит малыша по кудрям:
— Это сын гультяйского атамана...
Он рассказывает о батьке Голом.
Женщины за порогом всхлипывают:
— Рядом были, а не виделись.
Даже Журбиха мрачнеет лицом. Перегнувшись через стол, она тоже проводит ладонью по мальчишечьей
— Тато — атаман... Бабуню! Дедуню!
Дед говорит ласковое слово и снова переводит речь на прежнее:
— Когда супостата прогоните?
Журбиха наперёд:
— К лету... Так на картах получается.
— Правда, мама! Зима придёт — и раньше выгоним! — обещает Петрусь.
Товарищи поддерживают:
— У царя много сил!
— Да куда вы сейчас? — замирает мать в ожидании. — Где согреетесь?
— К Скоропадскому.
Не удалось увидеть гетманом батька Голого — а какие были надежды! Но вслух Петрусь ничего не говорит. Может, жив ещё батько?
— Ближе к царю? А запорожцы не придут на выручку, сыну?
— Не слышно...
Провожать вояк высыпают все. Далеко отодвигается толпа от лесного укрытия. Петрусь понимает, что лесовики верят в его силу и в силу его товарищей. С высокого холма, прижав стремена к конским бокам, он машет на прощание нагайкой. Мать в ответ поднимает полотняный платочек.
А маленький Мишко долго семенит за всадниками. Ещё возле землянок он было ухватил Петруся за руку:
— Скажи царю, чтобы полковника Палия выпустил из Сибири. Про Палия мне рассказывал дедуньо Петро.
Малыш даже всхлипнул, вспоминая о неведомом Петрусю старике. Да разве о неведомом? О жебрацком ватажке рассказывали и ему.
На подмороженную землю, под конские копыта, падают белые снежинки.
Отъехали вроде бы изрядно. В небо набилось много туч. Пока что они прикрыли землю тоненькой снежной рябью, да в любое мгновение могли расщедриться и на толстое покрывало, которому лежать уже до весны.
Из-за туч, в узенькие щели, временами проглядывало исчахшее солнышко. Под его лучами вспыхивали на деревьях последние листья и ещё ярче сверкало на церкви золото — за лесом той церкви не видели, а теперь, различив крест, Петрусь остановил коня:
— Туда!
Вскоре лошади поднялись на высокий холм. Солнце уже спряталось, снегопад усиливался. Но и сквозь седую пелену проступали белые стены, ярче сиял огромный крест.
— Туда смотрите! — указал Петрусь взглядом на другое зрелище.
Хлопцы приблизились — за холмом, между деревьями, опалёнными огнём, торчат печные трубы, виднеются кучи обгорелых камней, глины.
— Это твой Чернодуб?
Петрусь погнал коня прямо к церкви.
— Что придумал? — закричали Демьян и Олексей, приближаясь вслед за ним к крутому валу.
Строение поднималось в небо, красивое, что и говорить, но оставалось для молодых староверов чужим. От таких церквей удирали с Руси их отцы прятаться в том месте, которое между двумя державами: между Речью Посполитой и Московским царством, хотя там и древние русские земли. Там мало дорог, лишь тёмные леса, болота. Пахали землю, разводили скотину, гнали дёготь, курили угли. Затем разбредались
Петрусь спешился возле высокой резной брамы. Взглянул на замок — сорван. Встревожившись, он толкнул обеими руками тяжёлые скрипучие половинки и исчез в сумерках.
Внутри пробыл недолго. Выскочил назад:
— Украли... Нет её!
Хлопцы не поняли, но тоже всполошились:
— Кого украли?
— Парсуну! — выдохнул Петрусь с болью.
— Парсуну? — переспросили хлопцы. — Это Божье лицо?
— Нет... Мазепино.
Хлопцы засмеялись:
— И тебе жаль? Радуйся!
Они знали, что Петрусь маляр. Окрепнув, он просил разрешения малевать иконы. Старики в староверском селе ведали, что такое иконы, только они и слушать не стали: как можно человеку малевать Бога? Нет, нет! Парень размалёвывал стены и печки.
— Радуйся! — ещё настаивали оба брата.
Петрусь разозлился:
— Я хотел её уничтожить... Что наделал... Кто-то будет смотреть на парсуну и думать, будто Мазепа — очень хороший человек! Я ж его, дурень, таким и малевал...
— Может, сгорело? — согревал надежду Олексей.
— Нет, украли! Взломали двери... Вот.
Петрусь далеко отбросил ненужный уже ключ, носимый на поясе, и заторопился к коню.
С неба уже сыпался густой снег, плотно укрывая звонкую чёрную землю, — делал её надолго тихой и красивой, закрывал каждую ямочку, ручеёк, закрывал чернодубское пепелище, безжизненную пустыню... Лишь там, где панская экономия, светилось чьё-то окошко.
8
Вести о шведах теперь доставлялись в город Лебедин, на монастырское подворье, к самому царю. Русская армия и дальше продвигалась параллельно шведской, по-прежнему преграждая дороги на Москву, совершая это даже более тщательно, нежели прежде, хотя обе массы войска не приближались к древней столице, а, наоборот, уже значительно отклонились в движении к югу, то есть оказались от неё ещё дальше.
Монастырское подворье перед тем пустовало. Кое-кто из монашеской братии, встревоженный войною, не возвратился после летних скитаний, связанных со сбором подаяний на храм, а некоторые насовсем покинули келью, чтобы взяться за оружие, — дело богоугодное, и царь поддерживает. Так что большую часть просторного двора седобородый настоятель в чёрном клобуке и в длинной, чёрной же, одежде, на которую трудно не наступить при общении с ним — такая широкая, — уступил войскам, неустанно, однако, следя за порядком. В самом лучшем доме теперь находился царь с ближайшими своими помощниками: Макаровым, Головкиным, Шафировым. Ещё возле того дома частенько вертелись шумные свиты Шереметева, Меншикова, Алларта, Ренне, прочих царских генералов и черкасских полковников. Воронью, привыкшему к спокойному монашескому житью, никак было не понять, отчего разительно преобразилось поросшее старыми деревьями место. Воронье вздымало крик до восхода солнца и умолкало только в сумерках, да и то не знало покоя от ночных костров.