Полтава
Шрифт:
Где-то там, впереди, может и недалеко, был царь с ядром своей армии, с генералами, фельдмаршалом Шереметевым, о котором теперь ничего не слышно, хотя он, как известно, умеет воевать большими силами против незначительных, — о нём говорили в Европе. Не слышно и о Меншикове, а он тоже у московитов известный военачальник.
Гилленкрок, да и другие генералы, особенно Лагеркрон и Спааре, так неожиданно исчезнувшие, должны были вот-вот появиться, но король понял, что на месте ему не устоять, — ветер сыпал за воротник колючий снег, набивал его в пазуху. Плотный кафтан не защищал тело. Более того, привыкший к морозам шведский конь против воли хозяина отодвигался к затишью. Драгуны покрывались синими пятнами.
Снег заметал драгун. Кони с напряжением вытаскивали ноги.
— Ваше величество! Разрешите строить шалаши!
Молодой лейтенант, теперь уже не отстававший, поскольку рядом не было других офицеров, успел превратиться в седое привидение. Король отрицательно покачал головою. Однако этого никто не заметил. Драгуны бросились собирать ветви, кто-то уже пробовал добыть огня, развести костёр, но ни у кого не было веры, что огонь может удержаться на таком ветру.
— Ваше величество! — немного согрелся отчаянными движениями лейтенант. — Место для вас! Бог не допустит лиха! Генерал Лагеркрон умрёт, а поможет! Ваше величество! Если погибну — запомните фамилию: лейтенант Штром!
За такие слова стоило бы расстрелять. Однако слов никто не расслышал. Они были сказаны королю на ухо. Задубевшая кожа ощутила прикосновение жёстких усов. Никто не расслышал бы и королевского приказа, да и сам лейтенант не понимал, какой ужас посеяли бы его слова среди драгун, которые никогда ничего не боялись! Позор!
Король отвернулся. К укрытию не пошёл, но приблизился к нему, чтобы умерить страдания коня. Уши и нос делались чужими. Он стал прикладывать к оголённой коже свои белые перчатки.
Кто знает, сколько времени пришлось простоять. Ветер натолкал под коня столько снега, что животное опустилось на него животом. Король сполз вниз уже в сумерках. О генералах не было слуху. Король полагал, что многих солдат непогода застигла в поле, кое-кто обморозился. А завтра снова нужно догонять московитов. Удирать — тяжелее!
Мысль утешила. Показалось, что ветер унимается. Король пешком попробовал пересечь поляну, с усилием таща за собою коня.
Тучи вдруг разомкнулись. За краем одной блеснула рогатая луна. В коротком блеске завиднелись лошадиные гривы и высокие драгунские шапки. А навстречу кто-то двигался. При лунном свете короля узнавали.
— Ваше величество! Донесение на словах! Московиты взяли Ромны!
Фигура остановилась, даже отступила, в опасении, наверно, что разгневанный полководец ударит. Он же отвернулся и тихо произнёс:
— Ромны не нужны. Мы на Пеле. Долина этой реки ведёт на север.
А в голове уже проклёвывалась новая мысль, будто московитам начинает помогать неизвестная сила...
11
Казалось, в Гадяче уже негде прилечь, отдохнуть, поставить коня, постоять солдату (разве что на одной ноге), некуда опустить приклад ружья. Но с Роменского битого шляха двигались и двигались в Гадяч сани, телеги, все переполненные обмороженными людьми, искалеченными; торопились всадники, повязанные бабьими платками, старыми пёстрыми тряпками, клетчатыми юбками, покрытые кожухами; иногда измученные лошади пахали снег колёсами под тяжёлыми пушками с блестящими длинными стволами — и всё это каким-то чудом втискивалось за валы.
Жителей в городе почти не осталось. Кто своевременно не исчез, те сейчас увязывали барахлишко в узелки, зная, что на заставе чужаки путное отнимут, а в непутном будут долго ковыряться, не веря, чтобы человек
На заставах из-за тесноты в городе никого не задерживали.
А на предместье шведу надеяться нечего. Оно и прежде не раз горело, а накануне, во время русского наступления, там уцелело лишь несколько невзрачных строений, ещё, правда, Яценков дворец над Пслом, потому что он за отдельным высоким валом. Теперь там остановился шведский король. А предместье и сейчас курилось дымами. Возле домов отогревались солдаты, часто не замечая, что на них уже тлеет одежда, а заодно выискивая еду; кое-что находили. Что могли — то ели сырым, а нельзя, так недолго и поджарить, если оно не поджарилось от повсеместного огня.
На синие солдатские лица ложились чёрные пятна. Копоть, дым, порывы ветра от обгоревших стен делали их страшными, будто они и не человеческие образы вовсе, а лики страшилищ, выходцев из могил, или уже настал конец света и сюда собралось воинство сатаны.
В ту пору на улицу выполз придурковатый жебрак — он улыбался, глядя на горе. Тонкий нос горбился ещё сильнее, и сросшиеся брови касались друг друга. Следом бежали такие же, как и он, бездомные собаки, пугливые, прыткие, словно ящерицы. Он бросался с одной стороны улицы на противоположную, а они десятки раз успевали перебежать туда и сюда. Некоторые, неосторожные, попадали лапами под тяжёлые копыта драгунских коней, потом жалобно подвывали, втискивались дрожащими хребтами в какие-то щели. Из их глаз льдинками спадали слёзы, как и у людей. Жебрак приостанавливался, гладил несчастных, не боялся, что его самого притопчут кони, придавят полозья или колёса. Он только ниже надвигал на лицо косматую шапку. Лицо покрывалось сажей — он тоже делался похожим на чудище.
Шведы могли бы приметить в поведении жебрака что-то необычное, однако они принимали его почти за животное, и если бы он попал под колёса — раздавили бы, да он каждый раз успевал отскочить, прижаться к стене, к уцелевшему заборчику. Он торопился к майдану перед Яценковым домом. Там пылали костры, грелись солдаты, дожидавшиеся своей очереди вползти в жилище, согреться, забыться в коротком тяжёлом сне, потому что на снегу по-настоящему не уснуть.
Из уцелевших домов, превращённых в лазареты, доносились пронзительные стоны — жебрак внимательно вслушивался. Возле тех домов ржали лошади. Поравнявшись с лошадиными копытами, собаки, следовавшие за жебраком, судорожно взвывали.
А жебрак падал на колени и крестился, когда из домов выносили трупы и складывали их в длинные кучи. У многих трупов были открыты глаза, очень огромные на стянутых морозом лицах, уже заиндевелых. Иней дробился, рассыпая искры и синеватые тени.
Наконец жебрак прижался к валу перед домом Яценка. Собаки отступили назад. Никем не замеченный, он дождался мгновения, когда на крыльцо вышел король. Сделал несколько шагов вперёд, молча опустился на колени — и только тогда на безумца обратили внимание и, хоть он лежал саженях в двадцати от крыльца, хотели ударить шпагой, но его уже заметил король и велел подвести к себе.
Жебрак и перед крыльцом упал на снег, не понимая, чего от него хотят. Тогда король что-то крикнул офицерам, они — солдатам. Солдаты подвели несчастного к ступенькам, и король, в очень лёгкой для таких морозов одежде и в огромных сверкающих ботфортах, прикладывая руку в белой перчатке к распухшему носу, снова что-то промолвил и бросил на снег большую монету, по его приказу только что вынесенную из дома.
Никого не нашлось рядом, кто бы растолковал жебраку, что сказал король. Когда же солдаты ухватили несчастного, подводя к королю, то собаки на холме забеспокоились. Жебрака так же быстро, как и подвели к ступенькам, вытолкали за вал, всунув в руку подаренную монету.