Полубородый

Левински Шарль

Только не заплакал он ни разу.

В Швице, как я однажды слышал, в приходской церкви Святого Мартина разрушился пристенный цоколь статуи Марии: то ли древесные жучки его источили, то ли злой дух виноват. Но статуя упала, и песчаник разломился на множество кусков. Надо было снова собрать статую, работа длилась больше года, и говорят, собрали так удачно, что даже не видно, где она была расколота. Только одного пальчика недоставало, его так и не нашли, пришлось делать новый. Вот так же и Полубородый бросил перед нами свою историю в виде тысячи обломков, и нам пришлось их собирать в нечто целое; Гени и Штоффель её собирали, а мы с Кэттерли слушали. Самого Полубородого при этом уже не было. Когда

всё из него вышло, он убежал из дома, без накидки и без шапки на холод. Я думаю, ему предстояло сперва самого себя собрать по кусочкам.

Его история, как её видят Гени и Штоффель, выглядит так: в тот день, о котором говорил Полубородый, когда он был не у себя дома, а относил лекарство своему другу, в ту пятницу на пороге его собственного дома была найдена церковная облатка, освящённая, как говорят, потому что из неё сочилась кровь как из свежей раны, или это просто так говорится, что она вытекала, якобы видел это лишь один человек. По крайней мере она была окровавленная, а то, что окровавленная облатка является чудом, причём большим, это всем известно. Это означает, что тело Христово стало видимым, и для церковного прихода, который владеет такой облаткой, это всё равно что каждый день в году было бы освящение церкви, с паломниками отовсюду. А паломники, говорит Гени, оставляют на своём пути денег, как стадо коров навоза. Поэтому, добавил Штоффель, хозяева постоялых дворов всегда первые, кто готов верить в чудо, потому что они этим навозом могут удобрять и собственное поле.

Итак, кровоточащая облатка. На пороге дома Полубородого. Что было либо большой подлостью, либо как раз чудом. И свидетелем чуда стал тот викарий Фридберт, который прежде всю жизнь был незначительным человеком, а потом, с одной минуты на другую, сделался самым важным во всей округе. «Теперь-то он уж, поди, прелат или благочинный», – говорил Полубородый, и это тоже помогло составить историю по кусочкам. У кого в церкви есть чудодейственная облатка для поклонения, тут Гени и Штоффель сходились во мнении, тот уже не останется викарием, а станет кем-то более значительным; он ещё удачливее, чем человек, который продаёт на рынке панацею от всех болезней. Викарий Фридберт, говорили они, теперь наверняка почитается в Корнойбурге почти как святой – человек, обнаруживший чудо с кровью.

– Если не он сам подбросил туда эту облатку, – добавил Гени. – В конце концов, это играло главным образом на его карман.

Это нельзя сказать с уверенностью, возразил Штоффель и нашёл для этого обломка события другое место. Поскольку возможно, что чудо было вовсе не чудо, а обман, ему лично это даже кажется вероятным, потому что такое, как он слышал, происходило в разное время и в других местах, но за желанием сделать кого-то виноватым мог стоять и кто-то совсем другой, о ком Полубородый не знал или ничего не сказал. И снова Гени: но викарий всё-таки самое вероятное, как раз потому, что он викарий. Доступ к облаткам есть не у каждого, самим их не испечь, и на рынке их не купишь. И свидетелем того, что облатка кровоточила, викарий хотел быть один, а может, то была просто кровь животного, тайно намазанная на облатку. То могла быть также и кровь человека, сказал Штоффель; может, кто нарочно порезал себе палец или руку и капнул кровью на облатку. Надо было обследовать этого викария, нет ли на нём пореза, но никто бы не отважился высказать такое предложение.

– А если это всё-таки было чудо? – спросила Кэттерли. Это нельзя исключить, ответил её отец, но настоящие чудеса редки. Если ему кто-нибудь расскажет, что посреди ночи у принадлежащей этому человеку лошади отросли крылья и она улетела, то он бы подумал скорее всего, что владелец её тайно продал.

Далее.

Викарий Фридберт, это мы знали от Полубородого, издал такой громкий

крик, что сбежался весь город, он сказал людям, что облатка была украдена и осквернена, кто-то расковырял её ножом или вбил в неё гвоздь. Известно же, что есть еретики, чёртовы прислужники, которые добывают себе освящённые облатки и потом их разрезают или прокалывают, потому что в своей ненависти к Спасителю они хотят убивать его снова и снова. И если после этого облатка кровоточит, это хотя и большое чудо, но и логичное, потому что ведь облатка – это тело Христово.

Штоффель считает, что викарий тут же и подсказал, кто, по его мнению, совершил святотатство, но Гени ему возразил. Мол, куда убедительнее, если сказать такое людям не напрямую, а чтобы они сами до этого додумались. Если слой снега высотой в локоть навис над обрывом, достаточно птичке какнуть на него – и сойдёт лавина, а если викарий всю эту историю выдумал, то уж он знал, что в этом пункте достаточно сделать намёк.

Так или иначе, обе истории составились вместе, и люди в Корнойбурге уже скоро знали, кто виноват или виноваты, поскольку в деле были замешаны ещё Самуил и Ребекка. Гени соединил эти имена с тем, что он узнал из самого первого своего разговора с Полубородый, и сказал, что Самуилом был, должно быть, его сосед, а Ребеккой девочка. «В возрасте твоего брата», – сказал тогда Полубородый.

Может, она была дочерью этого Самуила, предположил Штоффель, но Гени помотал головой и сказал:

– Или дочерью кого-то другого.

И они некоторое время оба молчали. А подумали мы все одно и то же, только никто не сказал вслух. Но, вообще-то, не могло быть иначе, всё к этому сходилось. Как сказал мне тогда Полубородый, у него был человечек, который любил лесную землянику ещё сильнее, чем он сам, но этого человечка он, дескать, потерял.

Тогда я этого не понял.

Люди в Корнойбурге, таким образом, нашли виноватых. Облатка, дескать, лежала на пороге дома Полубородого, должно быть, Полубородый её и осквернил.

Я бы не осмелился вмешаться в разговор двоих взрослых, но Кэттерли не такая, как я, она как взрослая, вероятно, потому, что ей давно уже приходится заменять свою мать по хозяйству. Она сказала, что её не убедило такое соображение о преступнике; разве не глупо выкладывать доказательство перед собственным домом или невзначай ронять его из кармана?

– Если бы я украла кошель золота, – сказала она, и хотя мне было не до смеха, я поневоле рассмеялся от такого предположения, – то я бы уж точно не носила его в кармане с дыркой.

Штоффель не рассердился на неё за вмешательство в разговор, а даже наоборот кивнул и сказал, что это правильное возражение. Тогда должно быть что-то другое, чего Полубородый не упомянул, может, он раньше учинил что-то плохое, и тогда это не смогли доказать, но об этом знали все в городе. Из-за чего у него и раньше была дурная слава, какая-то причина должна быть, почему люди так быстро поверили, что виноват именно он и никто другой.

– И почему тогда сожгли и его соседа? – спросила Кэттерли. – И почему маленькую девочку?

Она не получила ответа, и долго все молчали. Только комнатная муха всё ещё жужжала и билась о свиной пузырь оконца.

Гени первым заговорил снова.

– Есть только одно объяснение, – сказал он.

Дескать, он не может ничем подтвердить свою догадку, а спрашивать об этом Полубородого тоже не хочет, но когда хочешь из двух и двух получить пять, придётся прибавить ещё одну единицу, никакое другое число тут не подходит, нравится вам оно или нет. Чтобы обвинить человека в каком-то деле, продолжил он объяснение, совсем не обязательно что-то учинить, достаточно того, что ты человек, от которого можно такое ждать, а от кого можно ждать осквернения облатки? От человека другой веры.