Полубородый
Шрифт:
– Ты думаешь?.. – спросил Штоффель после паузы, и Гени кивнул и сказал, что другой башмак к этой ноге не подходит.
– Но по нему этого не видно, – сказал Штоффель.
– А как это можно по нему увидеть? – спросил Гени. – У них ведь нет ни рогов, ни копыт.
Я не понял, что они имеют в виду, и Кэттерли тоже не поняла. Но у меня, не знаю почему, именно в эту секунду промелькнуло в голове, что мне Полубородый однажды рассказывал о своей семье. «Ирад родил Махояэля, Махояэль родил Мефусаила, Мефусаил родил Ламеха».
– Могло быть и так, – сказал Гени.
Штоффель встал и одним молниеносным движением поймал муху и раздавил её в своей могучей ладони. Потом вытер руку о свою робу и сказал:
–
Тридцать шестая глава, в которой нет Ребекки
Полубородый не показывался больше недели, и никто не знал, где он скрывается. В своём доме он всё это время не был. Где-то скитался, держась вдали от людей; когда приходится составлять себя заново по частям, нежелательно, чтобы тебе в этом мешали. Мы не искали его, потому что если он не хочет быть найденным, то его и не найдёшь, в этом он долго упражнялся, сделавшись беженцем. И потом, в воскресенье, когда Штоффель, Кэттерли и я выходили из церкви после мессы, он вдруг оказался среди других прихожан и поджидал нас. На мессе он всегда стоял позади всех, вместе с нищими, которые ещё до последнего «аминь» выходили наружу, чтобы протягивать руки всем выходящим; ведь с каждым шагом от церкви готовность подавать милостыню иссякает. Штоффель говорит, это очень подходит к тому, что он подозревает в Полубородом, но он так и не захотел объяснить, что это.
Полубородый просто стоял, и не было в нём ничего особенного, кроме его обожжённого лица, разумеется, но к лицу ведь привыкаешь. Он сказал, что хотел лишь взглянуть, насколько я и Кэттерли продвинулись в игре в шахматы, и если, мол, Штоффель захочет пригласить его на завтрак, то он не откажется. Это так странно: когда узнаёшь о человеке что-то новое, ожидаешь, что он внешне должен был измениться, как будто эти новшества вошли в него не только что сейчас, просто ты не знал про них. В Полубородом не было никаких перемен, которые я мог бы отметить, перемены были скорее в Штоффеле, который поздоровался с Полубородым как с чужим. Но это, наверное, было только на людях так, а дома, пожалуй, было бы по-другому.
За столом разговор никак не завязывался, Штоффель и всегда-то был скуп на слова, когда ел, а Полубородый умял одну за другой четыре миски каши с такой жадностью, будто несколько дней ничего не ел. Да так оно и было, наверное. Однажды он мне сказал: «Голод тоже такое дело, в котором надо упражняться». Но Кэттерли у нас болтушка и плохо переносит молчание. Она принялась рассказывать про крестьянку, которая на рынке хотела продать ей курицу как совершенно здоровую, притом что с первого взгляда было видно, что она вот-вот сдохнет, но крестьянка и сама себя не слушала.
После еды Полубородый предложил, чтобы мы с Кэттерли сыграли партию в шахматы, а он бы посмотрел и тогда бы сразу понял, прилежно ли мы упражнялись. Штоффель не пожелал при этом присутствовать, он, дескать, никогда не понимал, как разумные люди могут тратить время на такое, но и запрещать это он не хочет. И он, дескать, уходит в кузницу, там лучше всего думается, а Полубородый может потом к нему туда зайти. Я боялся опозориться, ведь Кэттерли уже не раз у меня выигрывала, но сегодня она была рассеянна, и я уже скоро забрал у неё обоих слонов, а сам лишился только одного коня. В какой-то момент она убрала с доски своего короля, это означало, что она сдаётся, и спросила Полубородого:
– Кто такая Ребекка? – просто так, не задумываясь.
Полубородый взял в руки фигурку – это была белая королева, но я думаю, что могла быть и любая другая, – поднёс её близко к глазу и поскрёб ногтем большого пальца, как будто обнаружил в ней какой-то изъян. Потом глубоко вздохнул и сказал:
– Нет никакой Ребекки. Я выдумал это имя, как выдумываешь себе
– Никогда! – повторил он таким тоном, будто хотел сказать: «А кто мне возразит, с тем я в ссоре».
Но потом он продолжал говорить вполне миролюбиво.
– Послушай, Кэттерли, – сказал он. – Ты дочь кузнеца, поэтому тебе следует знать, что железо становится тем твёрже, чем чаще проходит сквозь огонь. С каждым ударом молота оно набирает всё больше силы. Точно так же и с моей Ребеккой. Ничто и никто больше не может ей ничего сделать. Никто и ничто.
– Моя жена, – сказал он ещё, – поскольку у меня тоже когда-то была жена, она рано умерла, от лихорадки, от которой никто не знал средства. Есть болезни, которые уродливо преображают свои жертвы, иногда за несколько дней и каждая по-своему, но её лихорадка была другого сорта. Когда я заворачивал её в саван, она была такой же прекрасной, как всегда, и нельзя было поверить, что она больше не сделает вдоха. Тогда я ещё не интересовался медициной, это пришло ко мне позднее. Из-за её болезни и пришло. Я был ещё в том возрасте, когда считаешь себя бессмертным. Себя и всех, кого любишь. Но бессмертных нет.
Он осторожно поставил королеву на стол и поглаживал её кончиками пальцев.
– Тогда мне самому хотелось закрыть глаза, лечь к моей жене, забраться в её саван, я хотел её обнять и лечь вместе с ней в землю, но была ещё Ребекка, и я не мог её покинуть.
– Значит, всё-таки не выдумана, – сказала Кэттерли.
Я не хочу её критиковать, ни в коем случае, она чудесный человек, но иногда она не замечает, что кое-что лучше не произносить вслух. Или хотя бы не так напрямую. Но, может, я просто слишком труслив, слишком неженка, чтобы делать так, как она, и мне бы лучше не упрекать Кэттерли, а восхищаться ею.
Полубородый не обиделся на её замечание, а улыбнулся, той улыбкой, которая делает человека печальным, и сказал:
– Разница между выдумкой и действительностью не так велика. У тебя когда-нибудь была собака?
Этот вопрос неожиданно вывел Кэттерли из равновесия, она чуть не упала и удержалась за край стола. Она знает Полубородого не так давно, как я, и ещё не привыкла, что его мысли иногда совершают прыжки, как бы в пустоту, и ты лишь потом понимаешь, иногда спустя несколько дней, что была какая-то связь, которую ты просто не заметил. Он вовсе и не ждал от неё ответа на свой вопрос, а просто продолжал рассказывать.
– Ко мне однажды прибилась собака, – сказал он, – такая несусветная помесь, что можно было подумать, уж не крыса ли была её мать. Может, собака заметила, что в моём доме её не станут пинать или бить, а может, просто пришла на запах супа, который стоял на столе, но однажды она просто прошмыгнула в дверь и уже не ушла. Я даже кличку ей не дал, ведь она явилась в гости и не принадлежала мне. В то же самое время у меня была кошка, и они нашли общий язык, разве что дрались иногда за лучшее место у очага. У животного это как у людей: ты его не трогаешь, и оно тебя не трогает. У кошки родились котята, и пару дней спустя кто-то на улице убил её камнем, без причины, просто так. Котята были ещё слепые, и я недолго думая положил их в корзину к собаке. Они сразу к ней присосались, хотя молока у неё не было, кормить их приходилось мне. Я мочил в молоке тряпочки и совал им в рот. Но согревала и облизывала их собака. Я и не сомневался, что через пару дней она и сама поверит, что она им мать. Вот что я хотел вам рассказать.