Полубородый

Левински Шарль

Гени между тем уже гораздо лучше, слава всем святым заступникам. Всего несколько недель миновало с момента несчастья, а он уже почти прежний Гени, только без одной ноги. Обрубок уже заживает, по его словам, только этого не видно под затвердевшим слоем смолы. Боль, наверное, ещё есть, причём больше, чем он признаётся, но гораздо больше ему мешает другое: он до сих пор чувствует свою ногу, которой у него больше нет. Он может сгибать колено, которое отрезано, и даже может шевелить пальцами, или ему всё это кажется, как будто его нога – один из призраков, которые то и дело появляются в рассказах Чёртовой Аннели, похороненных, но всё ещё живущих. Мученик на росписи церкви Петра и Павла, картинка в

Евангелии в самом конце, мужчина, чья голова лежит у него в ногах, – ему, я думаю, мерещится то же самое. Ему кажется, что голова у него на шее, хотя на самом деле всё уже не так. А люди вокруг него чувствовали то же самое, потому что он святой.

Гени не святой, иначе бы на том месте, где погребена его нога, построили бы часовню, и это были бы мощи. Но я всё равно его немножко почитаю, потому что он такой отважный и уже снова делает такое, про что люди говорят, что это невозможно. Он даже ходит понемножку. Сперва пробовал прыгать на одной ноге, но ему трудно было удерживать равновесие. Теперь Цюгер смастерил ему костыли: две палки, к которым сверху приделаны короткие поперечины, Гени зажимает их под мышками, и я уже иногда забываю, что раньше он передвигался по-другому. Когда он хочет встать из лежачего положения, второй ноги ему не хватает больше всего, я и не знал раньше, как это трудно. Я бы ему помог, но он упорно корячится сам и добивается своего. Он долго думал и нашёл решение: теперь его соломенный тюфяк лежит подле стола, и так он может подняться, держась за ножку стола. А труднее всего ему приходится в отхожем месте: как присесть на одной ноге? А помощи он не хочет, и мне приходится делать вид, что мне тоже приспичило, и тогда он может держаться за меня.

На своих костылях он сперва доходил только до двери и один раз до колодца: сказал, что матери трудно одной поднимать «журавель», и хотел ей помочь. Помочь он не смог, но достойно удивления уже то, что попробовал это сделать. Один раз он мне разрешил примерить его костыли, но они оказались дня меня высоковаты; я только повис на них в воздухе, а потом рухнул. Это было небольно, а Гени хотя бы посмеялся.

Как только стало возможно, он пошёл на кладбище проведать могилку своей ноги. После этого он непременно захотел поблагодарить Полубородого; если бы тогда не его совет отрезать ногу, говорил Гени, давно бы уже над ним читали «De profundis» [6] . Я должен был его сопровождать, горку к верхнему Монастырскому лесу он бы не смог одолеть один. И этот путь был для него тяжёлым испытанием, под конец он полз, а это трудно с одной ногой, но если уж Гени что задумал, он своего добьётся. Может, это в нём от святого Оригена, именем которого его назвали и который, по словам господина капеллана, тоже был упрямец, только по-другому. Ориген решил, что собственные страсти отвлекают его от учёбы, и сам отрезал себе мошонку. Я не могу в такое поверить, но господин капеллан изучал Писание.

6

«Из глубин» (лат.).

В последние недели во мне нуждался Гени, и поэтому я давно не был у Полубородого. Яма перед его халупой была уже в локоть глубиной. Он сказал, что, когда она будет готова, вобьёт на дне заострённые колья, чтобы они проткнули того, кто туда упадёт. И он хочет прикрыть яму ветками, чтобы она стала ловушкой для всех нападающих. Гени спросил, какие у него причины бояться нападения, и Полубородый ответил:

– Если однажды пережил такое, становишься осторожным.

Но не объяснил, что имел в виду.

С Гени он сразу нашёл общий

язык, и это было взаимно. Гени порадовался, что Полубородый не спросил у него, как его нога, не болит ли и всё такое, что ему уже осточертело постоянно объяснять людям. Полубородый в свою очередь ничего не хотел слушать о «благодарности» и «спасении жизни»; мол, всё, что человек знает, должно служить в помощь людям, это само собой разумеется. Но хлеб, который наша мать испекла для него в общинной деревенской печи, он с радостью взял. Он сказал, что к хлебу полагается соль; там, откуда он прибыл к нам, хлеб-соль считается подарком, означающим «добро пожаловать».

– И вам добро пожаловать к нам, – тут же торжественно сказал Гени, но Полубородый ответил, что не стоит с ним говорить так напыщенно, он не из благородных.

Тогда Гени спросил, откуда Полубородый так хорошо разбирается в ранах, и тот ответил, что кое-чему учился по этой части, но это было в другие времена, которые давно миновали. Я всё ещё не знал, сколько ему лет, но когда он говорил про «раньше», это звучало как про времена апостолов или даже ещё более древние.

Они разговаривали так, будто давно знали друг друга, и я даже немного ревновал; до сих пор я единственный регулярно беседовал с Полубородый, а теперь он как будто меньше принадлежал мне. Но поделиться им с Гени было не обидно. Кроме того: сидя рядом и слушая, я узнал о Полубородом больше, чем за всё прежнее время. Он прибился к нам из герцогства Австрия, это далеко на востоке, сказал он, и в пути оттуда он пробыл целый год.

– А почему именно сюда? – спросил Гени, и Полубородый коротко засмеялся своим сломанным смехом и ответил:

– Всюду одинаково плохо. Просто я пробыл в пути ровно год, день в день, а через год надо заканчивать траур.

И он замолчал и только ощипывал с веточки листья, один за другим, пока веточка не стала палкой, и тогда он её сломал, а обломки отбросил. И спросил у Гени:

– Когда ты летел по воздуху, о чём ты думал?

– Ни о чём, – ответил Гени. – Это слишком быстро кончилось.

Полубородый кивнул и сказал:

– В точности как у меня.

– Что, тебя тоже метнуло с дерева? – спросил я.

Они оба переглянулись так, будто это был разговор между ними, только без слов. Полубородый мне не ответил, он продолжил беседу с Гени.

– А потом? – спросил он. – Когда ты уже знал, что нога сломана навсегда, что пронеслось у тебя в голове?

– Только вопрос, больше ничего, – ответил Гени. – Что я сделал не так и как надо было сделать?

Полубородый кивнул и сказал:

– Я понимаю. Хочется вернуться назад, как возвращаешься, когда что-то обронил. Осенью хочется вернуться в лето, а летом в весну. Думаешь, что сделал какую-то ошибку, и хочется её исправить. Но не можешь.

– Да, – подтвердил Гени, – это не получится.

И они снова замолчали.

То была странная картина, они двое рядом, Полубородый с обгорелым лицом и Гени с одной ногой. Я могу понять, почему Мочало сказал «калека», но могу понять и то, что Поли сломал ему за это нос.

Какое-то время мы так и сидели, ничего не говоря и не шевелясь. Мимо нас совсем близко пробежала землеройка, даже не заметив нас. Когда она скрылась под кустом, Полубородый спросил:

– Если бы сейчас налетел канюк, внезапно, сверху, и вонзил свои когти в мышку, за одно мгновение будни превратились бы для неё в вечную ночь – и что бы подумала мышка?

– Ничего, – сказал я, – потому что была бы уже мёртвая.

– Ты умный мальчик, – сказал Полубородый. – Если повезёт, умрёшь, не успев ничего подумать. А если не повезёт…

– И много ты думаешь? – спросил Гени.

– Очень много, – сказал Полубородый. И потом всё-таки рассказал свою историю. Часть истории.