Полубородый
Шрифт:
А Гени, и это было самое безумное, подумал над этим и тоже засмеялся, кивнул Полубородому и сказал:
– А это хорошая мысль.
– Ты не сделаешь этого! – закричал я, слёзы брызнули у меня из глаз, и я бросился на Гени. Он и с одной ногой сильнее меня, но тут он меня просто обнял и прижал к себе. Вообще-то я люблю, когда Гени меня обнимает, он так хорошо пахнет, как может пахнуть только брат, но сейчас мне показалось, я связан по рукам и ногам.
– Наш сосед прав, – начал объяснять Гени, а почему он назвал Полубородого соседом, я понял только потом. – Я избавлю старого Айхенбергера от необходимости всё разнюхивать. Как только он вернётся из Эгери, я пойду к нему и всё расскажу: что деревенские ребята сколотили звено, что в ту ночь никто из них не вернулся в деревню
– Но ведь тогда он… – Я пытался вырваться, но Гени так крепко меня удерживал, что я не мог шевельнуться.
– Нет, – сказал он, и в голосе у него прорывался смех, – как раз этого он и не сделает. – И, повернувшись к Полубородому: – Может, ты объяснишь Себи, почему Айхенбергер добровольно откажется от вознаграждения?
Как будто Айхенбергер когда-нибудь откажется от денег.
– Из-за наказания, конечно, которое ты потребуешь для злодеев, – сказал Полубородый, и голос его звучал так, будто всё это только забава, а не дело жизни и смерти. – Предложи, чтобы им всем выжгли на лбу клеймо…
– И уши им всем обрезать, – сказал Гени, а Полубородый добавил:
– И носы.
– И руку отрубить.
– Обе руки.
И они оба смеялись и не могли остановиться. Я снова попытался высвободиться, но Гени всё никак не выпускал меня.
– Я потребую для них самого жестокого наказания, но самого худшего – для их предводителя.
– Для родного брата?
– Ну уж нет, – сказал Гени. – Предводителем у них был, конечно, сын Айхенбергера.
– Нет, это был…
– Мы это знаем, и это знает Поли. А Айхенбергеру я скажу другое, и он мне поверит. Для него ведь это закон, что Айхенбергер всегда должен быть самым главным. Он так перепугается за своего сына…
– …что будет тебя просить на коленях, если понадобится, никому ничего не говорить.
Оба теперь договаривали один за другим, как это обычно делают близнецы Итен.
– Может, он мне даже деньги предложит, – сказал Гени, и тут снова Полубородый:
– И ты должен их принять. Для таких людей, как Айхенбергер, во всех десяти заповедях написано, что всё можно купить.
Потребовалось ещё несколько мгновений, чтобы я всё понял. Наверное, по моему лицу читалось облегчение, потому что теперь Гени меня отпустил. Но я так дрожал, что чуть не упал.
Именно так, как они предсказали, всё и случилось. Монастырского откупщика с завязанными глазами привели на край леса вместе с лошадьми и там отпустили; был ли заплачен выкуп, и кому, и кем, мы так и не узнали.
Младшему Айхенбергеру пришлось раздать все свои рыболовные крючки. Его отец был убеждён, что в Финстерзее он украл деньги и крючки купил на них. Но это была единственная правда, в которой он не ошибся.
Двенадцатая глава, в которой Полубородый становится соседом
Много чего изменилось. Мне кажется, я стал старше, зато Поли младше; у меня стало больше прав на высказывание, а у него меньше. Ему такое положение дел не подходило, но он не мог его изменить.
Его звено распалось, больше не было ни командира, ни знаменосца, только Мочало всё ещё барабанил, однако никто больше не маршировал под его барабанный бой. Поли с утра до вечера выворачивал камни на нашей пашне, да так прилежно, что дивилась вся деревня. Наша мать думала, что он стал взрослее и разумней, на радость ей, а на самом деле Поли просто боялся, причём боялся брата Гени. Никогда бы я не подумал, что тот может быть таким строгим. Он объяснил Поли, что могло с ним случиться, да ещё и может случиться, отрезанные уши и всё такое, и пригрозил ему, что, если тот ещё раз оступится, Гени сам ему покажет, хоть и брат. Я, правда, не верю, что он это действительно сделает, да и Поли тоже не особо верит, но тем не менее подчиняется и делает всё, что прикажет Гени, хотя внутри у него всё кипит от ярости. Но эта ярость подгоняет его и в работе, и гора камней, убранных с пашни, уже такая высокая, что младшая ребятня уже играет на ней в «Моисея на Синае». Казалось бы, на нашей делянке уже должно быть чисто, но она как была в камнях, так и осталась,
Что до Полубородого, он теперь наш сосед. Я всё ещё не могу поверить, что он живёт в доме, как все люди, но это так. А ведь ему совсем не подходит быть жителем селения, он скорее отшельник-одиночка. Это случилось благодаря идее Гени, он же позаботился и о том, чтобы в деревне никто не возражал. Это тоже, кстати, одна из перемен: после того как он остался с одной ногой, люди к нему прислушиваются; наверное, все думали, он умрёт, а теперь он как бы воскресший. Но ведь то, что он придумал, разумно. С тех пор как Нусбаумер сбежал из деревни после истории с Ломаным, его дом пустует; люди давно уже растащили оттуда всё, что можно было унести, а крыша так прохудилась, что можно считать звёзды, не выходя во двор.
– Было бы жалко бросить дом на погибель, – сказал Гени. – Что сломалось, то можно починить, и это уж во всяком случае лучше, чем жить во времянке на краю Монастырского леса.
Не знаю, как он убедил Полубородого, но они хорошо понимают друг друга. Как говорят у нас в деревне: две половинки – глядишь, и одно целое наберётся.
Я, кстати, тоже обрёл вес в своей семье, причём не потому, что предупредил и отвёл от Поли беду. Наша мать говорит, что из меня получится хороший добытчик и мои дети будут кругленькие, как сурки перед зимней спячкой. Она это говорит не только из-за моей рыбалки; Полубородый же подарил мне рыболовный крючок, и я с тех пор ловлю линей. Но когда я принёс домой косулёнка, это произвело впечатление даже на Поли, потому что я сказал, что подбил его из праща, одним-единственным камнем. Но это я соврал, придётся мне сознаться в этом на исповеди, лучше всего старому бенедиктинцу, который иногда подменяет господина капеллана и отпускает небольшие грешки.
А дело было так: Гени дал мне поручение засыпать яму перед времянкой Полубородого; я, кстати, и по сей день не понимаю, для чего ему понадобилась эта яма. Из страха перед нападением, так он сказал, но с чего на него будет кто-то нападать, если у него действительно нечего взять? Страх, как мне кажется, привязывается как болезнь, и от него нет средства, а он гложет тебя всё хуже, пока не умрёшь от него. Вот у Штайнемана его предпоследний, Бонифаций, ему тогда было четыре года, начал кашлять. Обыкновенный кашель, как у всех, и не особо ему досаждал; все даже привыкли и не замечали этот его кашель, как не замечают, что Придурок Верни постоянно хлопает в ладоши. А кашель всё не проходил, хотя Штайнеман каждую неделю вешал новый амулет мальцу на шею, а потом тот начал харкать кровью, сперва по чуть-чуть, а потом всё больше, и в конце концов похоронили Бонифация, когда ему и пяти лет не исполнилось. Я тогда ещё не работал на старого Лауренца, но думаю, что та могилка была лёгким заработком, такой Бони стал маленький и худенький под конец.
Для Полубородого его яма была средством от его страха и, наверное, помогала ему так же мало, как Бони помогали отцовские амулеты. Теперь, когда Полубородый там больше не живёт, эта ловушка для врагов ему больше не нужна, и я взял у Лауренца лопату и пошёл наверх зарыть ту яму. Но оказалось, что в неё упал косулёнок и сломал ногу, чудо, что его там не достала рысь. Косулёнок был такой измученный, он даже не сопротивлялся, когда я его вытащил, только посмотрел на меня своими большими глазами, и я бы, наверное, попробовал унести его домой и отпоить козьим молоком, как это сделал когда-то Гени. Но нога у косулёнка уже не зажила бы, пришлось бы её, наверное, отрезать, как у Гени, и тогда я взял нож и сделал такой же разрез, какой Айхенбергер делает свиньям, когда их закалывает. Это прошло очень легко, и косулёнок даже не пикнул. А дома я рассказал, что убил его из праща. Но жаркое из него мне не понравилось, хотя остальные нахваливали, дескать, никогда не ели ничего вкуснее.