Полынь
Шрифт:
Первым выдвинулся Степан Агеев, исполняя свою роль старшого и не желавший уступить ее никому другому. В спину Агееву, второе место, занял Егор Фокин, выносливый косец, мужик лет пятидесяти, с жестким, тугим, красным лицом, со светлыми, навыкате, глазами, одетый в просторную, навыпуск, серую рубашку с короткими рукавами и в клетчатые бумажные брюки. Филипп Савушкин, уже ненавидимый Ельцовым потому, что тот своими ироническими репликами и презрительными взглядами духовно отверг его от бригады косцов, прилаживался вслед Фокину, третьим. Четвертым должен был идти Бодров, лет сорока пяти тихий человек с мелким, незначительным лицом, вдовец, бездворный, так как жил горожанином, то есть стоял на квартире в крайнем за Угрой доме, у Чибисовых. И наконец пятым, перед Ельцовым, приготовился дед Прокофич, очень костлявый и прямой как палка старик под шестьдесят пять лет, высоко заносивший узкой жеребячьей грудью. В отличие от других косцов у Прокофича были прямые, ровные и, казалось, негнущиеся ноги, тоже, как и плечи и спина, узкие и будто вылепленные из гипса. Волосы у Прокофича росли прямо от самых бровей, а пронзительно рыжая, пополам с сединой борода делала его похожим
— Пошел! — радостно и громко крикнул впереди Агеев, сделав первый замах.
Брызнула во все стороны сапфиром роса, и задымилась срезанная стенка травы. Раздался протяжный и слаженный в глубокой тишине звук в лад откинутых кос: «ааахх-ыыхх». Ельцов знал, что отстать или косить хуже, чем они, нельзя, что тогда лучше совсем уйти с поля, а этого не хотелось. Но уже первый десяток шагов показал: он резал или самые верхушки, или выдирал пяткой целые гнезда травы с корнем, или втыкал острие в землю так, что получалась срамота. Все время он не мог приспособить правую руку, державшую навыворот, с обратной стороны рукоятку, а надо было обхватывать, как делали все косцы, снизу, что совершенно не удавалось ему. Пот уже заливал Ельцову глаза, капал прямо на ряд со лба и с носа, и взмокла на спине рубашка. «Жох-ыых-ууух», — пели косы двигавшихся впереди мужиков, но Ельцов не мог никого из них видеть: теперь он сосредоточил свое внимание и взгляд лишь на стенке травы прокоса и даже не видел спины Прокофича. Но он знал, что все они чувствуют его безобразную косьбу, в особенности это чувствовал Савушкин, один раз обернувшийся все с той же презрительной улыбкой. Коса в руках Ельцова запрыгала еще нелепее, еще чаще стала драть пяткой, брызгая землей по сторонам. Уже невозможно было сохранять и равновесие своего тела, и равномерно опускать и поднимать косу, — все усилия он направлял лишь на то, чтобы стричь выше, не хватать лезвием земли и не упасть нечаянно самому. Рубаха его вымокла и стала черной. В это мгновение Степан Агеев вдруг остановился, хотя не оборачивался и не видел косьбы Ельцова, и, бегло скользнув взглядом по прокосу назад, приказал Прокофичу:
— Стань в хвост, а Иван нехай пятым.
С бесстрастным, ничего не выражающим лицом и беспрекословно Прокофич перешел взад, и вся группа косцов тронулась дальше. Теперь Ельцов испытывал еще большее неудобство, зажатый спереди и сзади, — неудобство от того, что боялся замешкаться и напороться на косу Прокофича или же ударить своей косой Бодрова. Первый ряд ему казался бесконечной и изнуряющей дорогой, и кончил его он так же неумело и трудно, как и начал. Волоча ноги, с пересохшим горлом и мокрой спиной, он почти трусцой побежал за мужиками, чтобы догнать их. Когда косцы стали один за одним заходить на второй ряд, никто не обратил внимания на безобразно ободранный прокос Ельцова: или же они были сосредоточены на своих мыслях, или же не заметили. Краснея от стыда, Ельцов еще более робко начал второй ряд, до его середины повторялось опять то же, и он все время ждал замечания Прокофича. Однако старик косил молча, укладывая ровный ряд своего прокоса. Между тем из-за молодого, свежезеленеющего березняка ширилась золотая полоса близкого восхода и чистый утренний бледный полумесяц угасал над лесом. Уже полностью пробудились и загомонили птицами и луг, и лес, и воздух, а рассеявшийся туман открыл за березками необыкновенно белый, густо пылившийся на севере большак. Перед глазами Ельцова горячечно и радужно все плыла раскаленная трава, хотя она еще с ночи была холодна и влажна. Второй ряд, в особенности в конце, был таким негодным, что он со стыда отстал от мужиков, — наконец-то они могли что-то сказать про его работу! Но те продолжали не замечать его мучений. Не обмолвясь ни единым словом, мужики поднялись из низины кверху и ритмично и ходко начали отмахивать третий. Едва перевалив за его середину, Агеев остановился, обтирая косу травой, и другие сделали то же. Прокофич, на ходу пробуя пальцем лезвие, подошел к прокосу Ельцова и, неодобрительно покачивая головой, молча, у самых его ног, положил три отмаха, выбривая траву под ровную и короткую щетку. Потом он поднял на него бесцветные, но еще с искрами живости глаза и, не подчеркивая его неумелости, чтоб не обидеть, тихо сказал:
— Бросай свободней косовище. Пятка сама уравнит, ты ее не жми, не жми к земле-то. И зачинай с потягом, как режешь все равно длинным ножиком хлеб — дай свободу косе.
— Я понимаю, — еще больше краснея, благодарно кивнув старику, пробормотал Ельцов.
Больше никто ничего не произнес, и тронулись дальше. И дальше, до конца третьего ряда, и потом, до конца четвертого, который Ивану Ельцову показался особенно мучительным, он чувствовал себя настолько разбитым и физически и духовно, что все усилия и мысли сосредоточил на одном — чтобы не упасть. Но здесь совершенно неожиданно пришло облегчение, и он не мог понять сразу причину, но что он, Ельцов Иван, был уже по ту сторону, по какую-то вполне определенную «ту», это было ясно ему. Он будто сбросил с себя тесный обруч, сковывавший все его движения, — это было теперь новое, до сих пор неизвестное ему ощущение свободы и чего-то большого, во имя чего ему стоило жить. Начиная с пятого ряда пошла уже не изнуряющая, а желаемая, радостная работа. И по мере того как ширился и оголялся скошенный луг, как все ниже к оврагу отступала трава, как все жарче припекало солнце и хотелось пить, все властней, все самозабвенней хотелось работать. Однако сил уже не было, и временами ему казалось, что он упадет и не встанет, а кругом по-прежнему раздавался один слившийся звук режущих кос и тихий и ласковый ропот травы. Теперь он не знал ни того, сколько сейчас времени, ни того, как идут мужики и что делается кругом, — он ничего не видел, кроме одного своего прокоса, кроме того, как покорно, с трепетом, с хрустом ложилась под косой трава. Он не понимал своего странного состояния покоя и уверенности движения, так как уже не было удушающей тяжести
— Завтракать, завтракать.
Необыкновенно вкусным показался ему квас из летошнего жита, который всем наливал Прокофич, поднося каждому огромный белый эмалированный чайник; был так же чуден по вкусу очень душистый, домашний, немагазинный ржаной хлеб с рисунком по исподу от кленового листа. Ельцов запихивал в рот целые куски, и так же поспешно, будто боясь опоздать к чему-то важному, ломали мужики этот хлеб из общей мягкой круглой ковриги, пили квас и топленое, в золотых пенках, душистое молоко и ели мягкий творог. Ельцов ничего не взял с собой и ел ихнее, хотя стеснялся сперва брать, но, увидев, что мужики искренне обижаются, стал есть так жадно, как никогда раньше. Никто ни о чем не говорил, все спешили, только Савушкин все время — Ельцов это чувствовал — хотел сказать что-то. Он изредка бросал на Ельцова сердитый взгляд, значительно вздыхал и, отворачиваясь, плевал в траву. Наконец не выдержал и, приподнимаясь на руках, кивая на кошеное, начал было с намеками говорить, что кто-то напорол, как его перебил, будто не слыша, Агеев:
— Пора, пора, в жару не накосишь. — Он первый легко, как мальчик, встал, а за ним молча встали и пошли к прокосу все остальные. Но если перед самым завтраком Ельцову стало легко косить, то после короткого отдыха почувствовалась сильная боль в руках и пояснице; пройдя шагов сто он уже подумал, что придется, видимо, косить отдельно от них, потому что не угнаться, как тяжесть в руках и пояснице исчезла, и все его молодое тело жадно потребовало работы. Это было так хорошо, что он опять слышал воинственное вжиканье и легкий призывной свист своей косы. Потребность любви ко всему живому, чего он не замечал за собой раньше, неожиданно охватила его. Это был новый строй чувств и мыслей, какого не было у него никогда.
В порядке мужиков изменений не произошло: снова впереди ровно и будто играючи кидал свою легкую косу Бодров, сзади, за спиной Ельцова, шел Прокофич, а всю бригаду, как и до завтрака, вел Степан Агеев. Иван давно уже потерял счет времени и прокосам. Теперь время как будто остановилось для него. Все неудобство составляли лишь завороты, когда надо было, кончив ряд, заходить на новый, и в такие минуты на короткое время он выпадал из «хомута», что расхолаживало, очевидно, только его одного; мужики же шли в косьбе и обратно налегке одинаково свободно и ровно. Усилившаяся к полудню жара начала заметно усложнять работу. Сперва солнце припекало в спину, но затем, как косцы, все больше разворачивались к югу, оно уже огнем брызгало в лица, так, что становилось больно глазам. Но, несмотря на сильную жару, косьба не замедлилась, а даже, может быть, ускорилась, как всегда, к концу луга (до оврага оставалось уже саженей четыреста), и еще потому, что пора была обедать и пережидать эту палящую сушь. Для Ельцова дело еще усложнилось тем, что на его прокосе, уже у самого оврага, попался густой и высокий бурьян старой крапивы и конского щавеля. Надо было прилагать большие усилия и ловкость, чтобы с маху, не нарушая ритма и не замедляя хода, пробиться сквозь этот жесткий бурьян, который тянулся почти до самого прокоса и упирался в овраг. Ельцов определил, что его оттирают выше, видимо, для того, чтобы облегчить ему работу на нетрудной, легкой траве; было заметно, что Бодров, налегая на косу, берет шире размах своего ряда и захватывает часть бурьяна; в то же время сзади, без устали откладывая валок, как бы наседал на пятки Ельцова Прокофич, и, таким образом, зажатый и спереди и сзади на сильно суженном своем прокосе, Ельцов должен был взять значительно правее, то есть миновать бурьян. Но он не сделал этого и не сошел ни на четверть метра вбок и, давая ритмичный отмах, упрямо и довольно быстро восстановил ширину прежнего прокоса и свое устойчивое положение на ряду. Со звоном и яростью коса его укладывала в валок бурьян, и он двигался словно по прорубленному коридору. Чувствуя, что упадет, может упасть и потерять сознание, Ельцов стиснул зубы, стараясь не думать ни о бурьяне, ни о конце ряда. И вдруг коса его, не захватывая привычно густой и высокой травы, легко и вхолостую описала дугу и задела слегка брусничную кочку. Передние мужики, оживленно потряхивая косами и расправляя плечи, с радостными лицами поджидали Ельцова и Прокофича у самого оврага.
— Пора обедать! — сказал Агеев и, перекинув на плечо косу, первый направился вверх лесного поля, к телегам.
Собиравшиеся с утра тучки развеялись, сухой земле не перепало ни капли дождя, и на пепельном, необъятном и пустынном небе, стоявшее в зените, немилосердно жгло солнце. Весело переговариваясь о пустяках, косцы покидали пиджаки и уселись на траве под ореховым кустом, а двое, Бодров и Савушкин, рядом под телегой. Пахло колесной мазью, лошадиным потом от оглобель и хомутов и медово-приторно уже привяленной травой.
Ельцов не взял с собой еды, и ему было неудобно так сидеть под кустом и смотреть, как они станут обедать. Степан Агеев разложил на коленях чистую белую тряпицу, нарезал складным ножом хлеб, огурцы и жирную отварную курятину, подвинул к Ельцову, угощая его.
— Что-то не хочется, — сказал Ельцов, стараясь казаться равнодушным к еде.
— Ешь, малый, после такой-то парки, — ласково проговорил Агеев, пододвигая все ближе, и стал жадно жевать.
— Это тебе не мамкины пуховики! — с желчной иронией заметил Савушкин из-под телеги и ехидно засмеялся. — Не бульвар и ее ручки в бручки, — добавил он, с заметным удовольствием выделяя слово «бручки» и вкладывая в него какой-то свой смысл.
— Всюду дело, — сказал Агеев неодобрительно по отношению к этому замечанию Савушкина и беря этим под свою защиту Ельцова.
— Покушай-то деревенских щец, понюхай табачку! — не слушая Агеева, уже явно наслаждаясь своей иронией и подчеркивая свое какое-то превосходство, произнес Савушкин.
— Всюду дело, дурак, — мягко, чтобы не обидеть Савушкина и поправить его в неверных воззрениях по отношению к иной, недеревенской жизни, сказал опять Агеев. — «Ручки в бручки» у нас и своих хватает, а вкалывают и там. Верные сыны и легкие племяннички, брат, есть повсюду.