Полынь
Шрифт:
Она, видимо, находилась в том состоянии своей исключительности, что не могла понимать его слов. Она с легкой улыбкой, как взрослая на маленького, смотрела сейчас на отца.
— А разве это не так? — спросила она.
— Артистов нынче много. Тут великий ум не требуется… Ты уж извини за невежество, а многие телевизорные художества любить я не могу. Лучше вон птиц послушать.
— Ты, папа, консервативен, — с тонкой улыбкой на губах заметила дочь. — Новый, знаешь, век — новые песни.
На это он ничего ей не ответил и спросил немного погодя:
— Загуливаете?
— Бывает.
Отец напряженно поморщился, потом спросил:
— О будущем как думаешь? Ты в Москве, значит, останешься?
— Да, конечно, — быстро сказала она. — Где же еще? Теперь все остаются в Москве.
— Понимаю. У Валерия квартира есть?
— У его родителей приличное жилье. Да и сами что-либо придумаем.
Отец задумался и будто отошел в сторону, чтобы оттуда, издалека, получше разглядеть и дочь, и ее друзей… «Силы, здоровья, свежести сколько! Только бы радоваться, только топтать траву и жить, жить, жить…»
Пробежали, перегоняя друг друга, крича и визжа, с удочками в руках ребятишки. Один, поддергивая штанишки и крутя стриженой головой, что-то прокричал им.
В небе как серебро рассыпали — залился жаворонок.
Егор, запрокинув голову, радостно поискал упругий комочек, а потом посмотрел на дочь. Ему хотелось, чтобы она тоже взволновалась и откликнулась на этот чистый зов жизни, но та стояла равнодушная и, как он почувствовал вдруг, чужая — подпиливала ногти.
— Постарел ты, папа, изменился, — ласково сказала Людмила, легко дотронувшись рукой до его плеча.
— Есть малость.
— Ты мог подумать: «Накрасилась». Я и сама знаю, что не такая была, — голос Людмилы чуть-чуть дрогнул.
— Но с тою, Люда, разницей, что жизнь человека не звук, который глохнет в пространстве.
— Что-то похожее я слышала от тебя и раньше.
— Я принципов не меняю.
— Пошли, укладываться нужно. Нам уезжать пора.
— Отцов и детей, оторванных друг от друга, у нас нет. Реку питают ручьи — жизнь обогащают дети. Есть негодные родители — есть такие же дети. Только и всего. Так и не иначе, — говорил Егор, когда они поднимались по крутой улочке. — Меня, не скрою, тревожит твое будущее. Не знаю, прав ли, но есть такое скрытое отцовское чувство — боюсь за тебя. Боюсь.
— Я-то проживу, — откликнулась она, удивленная. — Мне всюду везет. С чего ты взял?
Утром пешком пошли на станцию. Глинистая, разъезженная дорога за Днепром тянулась на изволок. Егору было трудно идти, глаза постоянно застилала какая-то муть, кололо в боку, но он изредка шутил и самым последним волочил ноги.
В желтом зале станции было холодно и пустынно. Две старухи сидели на деревянной скамье и что-то ели из кошелки, разложенной на коленях.
Гвоздев купил на всех билеты.
Егор топтался в сторонке. Несколько раз он порывался завести разговор с Людмилой — ему казалось, что не сказал вчера главного, но та ускальзывала в сторону, а он стоял один и ждал, что сейчас поезд
Наконец где-то не очень далеко засопело и закряхтело. Они веселой толпой вышли на ветреную платформу и увидели углистый, растекающийся дым над соснами за нешироким полем.
Пыша жаром и вздрагивая, черный большой паровоз подвез к щербатой платформе вагоны, и они зарябили своими окнами в глазах Егора. Быстро, суетливо, едва прикоснувшись, Людмила притронулась губами ко лбу отца, легкая и гибкая, вскочила на подножку и скрылась в вагоне. Вся блестящая и галдящая орава исчезла вместе с ней. Но Людмила тут же выбежала как безумная, сжала руками его голову, крепко поцеловала в щеку, всхлипнула и метнулась обратно — в вагоне пропала. И теперь около Егора свистел один ветерок, и было холодно и пусто. Он вытянулся, замер в грустном раздумье.
Паровоз распустил веселые усищи пара, зафукал, в нем начала свершаться таинственная работа, от него дохнуло горячим, колеса тронулись, голодно и звучно застучали буфера, вагоны мягко и упоительно защелкали — покатились.
Он почувствовал, как будто отрезали, оторвали от него что-то главное и увезли, и не вернут.
Тогда Егор увидел в окне прекрасное, как в раме картины, лицо Людмилы. Смотрела она и на него, и в то же время мимо, сквозь, в голые поля, и слабо помахивала рукой не ему, а так просто, как это делают отъезжающие и даже те, кого никто не провожает.
— Ты приезжай, приезжай! — закричал Егор запоздало и замахал обеими руками.
Ветер налетел, смял слова и унес с собой.
Домой он шел один, несколько раз присаживался отдыхать, курил, шептал что-то ласковое и все смотрел в сторону леса, куда уехала его дочь.
Добрая выдалась в этом году весна!
К концу апреля схлынули полые воды, ветер начисто высушил поля, и уж по дорогам заклубилась легкая пыль, точно птичьи крылья. Пошла обильно в рост молодая трава, в зарослях защелкали соловьи над берегом Угры.
В один из таких ясных дней в Глебове появилась Аксинья Горбачева: с мужем и детьми она уехала в Краснодар еще в сорок седьмом году — нагрянула гостить к родной сестре. В тот же вечер она, маленькая, похожая на сваху, в коротеньком плисовом жакете и в новых ботинках, пришла почему-то именно к Егору. После первых приветствий и взаимных расспросов на цепкой рукой взяла Егора за локоть и вывела на улицу: в доме была Варвара.
— Про Ваську Харитонина чего-нибудь ты слыхал?
— Нет. А что? — встрепенулся Егор.
— Вот хоть режь, а его морду на базаре у нас в Краснодаре видела.
— Погоди, ты по порядку. Ну?
— Иду пять дней назад, утречком, глядь, он, морда, торгует чем-то. Не то садовым вином, не то самогонкой. Покуда я подскочила, его и след пропал. Прямо на глазах. Только кривой зуб над оттопыренной губой промелькнул. Я туда, я сюда: скрылся! Я так думаю: в станице Семеновской жить пристроился.
Егор не мог все еще оправиться от волнения.
— Почему в Семеновской?
— Не иначе — самогонку сбывал, а оттедова часто возют.