Полынь
Шрифт:
— А со школой как? — спросил Колька.
— Уладим, — оглядев ребятишек, Митрохин вздохнул: — Ваня, дай-ка им тулуп… Сейчас садитесь в сани — и на станцию. Там — на любой эшелон. Довезут. Военные — народ сознательный. Мешки, понятно, вам не по силенкам. Но помогут. Погрузят и выгрузят — тут сомнения не может быть. Ну, всего, товарищи! — Он встал, вышел из-за стола, пожал им, как взрослым, руки. — Больше ехать некому, сами видите положение. — Митрохин махнул рукой, отвернулся к окну и стал закуривать.
«Здорово дело повернулось, — подумал Лешка, чувствуя,
На станции хрипло, натуженно кричали паровозы. Пахло углем и мазутом. Вокруг эшелона бурлила серая солдатня. Тетка Мохина повздыхала и молча доехала обратно. Солдаты, которые с винтовками и автоматами шли на посадку, добродушно, но решительно отгоняли ребят.
— Давай под вагон, — шепнул Лешка.
Перелезли на другую сторону пути. Тут длинной шеренгой стояли, сидели и бегали женщины и старики с мешками.
Вдоль вагонов шагали два офицера в новеньких шинелях с красными повязками. За ними тесной кучей валили мешочники.
— Товарищи, к этому эшелону не цепляйтесь. Запрещается категорически, — сказал старший офицер.
Опять полезли под вагоны. Неожиданно лицом к лицу столкнулись с Мотькой. В руке она держала узелок с харчами. Улыбнулась Лешке, показав щербатину:
— Я тоже с вами. По путям бежала…
Лешка сдвинул на затылок шапку:
— Чего-о-о?!
— Ты не дерись только, — как-то по-взрослому предупредила Мотька и всхлипнула.
Колька ухмыльнулся.
— Вот народ, — посоветовал: — Пускай едет.
Лешка подумал, поглядел по сторонам и вдруг, согнувшись, побежал по шпалам. Колька и Мотька — она высоко задирала коленки — со всех ног кинулись за ним.
Впереди, раздувая тучи пара, яростно, грозно дышал паровоз. Товарные вагоны тихонько катились мимо ребят с мягким шипением. На открытых платформах таращились зенитные пулеметы. Лешка прыгнул на подножку, больно стукнулся коленкой, ползком пробрался в тамбур.
Колька и Мотька сопели где-то за спиной. Кругом вихрилась снежная пыль. Похоже было на то, что поехали.
На одной какой-то станции, где стояли мало, в вагоне появился новый попутчик. Это был очень худой и оборванный мальчик лет двенадцати, если не меньше, в сапогах, прикрученных проволокой, и в каком-то длинном сером зипуне. На худом умном липе его было выражение взрослого мужика, который хорошо знает, что делает. Он с чувством много повидавшего, все испытавшего человека оглядел ехавших детей, и в быстрых светлых глазах его промелькнула тень насмешливости. Должно быть, дети эти возбуждали у него лишь жалость, как это бывает у вполне взрослого человека, снисходящего до общения с несмышленышами. Он замкнуто сел, подогнув под себя ноги, и, вынув из кепки окурок, закурил, обстоятельно затягиваясь до тех пор, пока огонь не стал жечь ему пальцы. Тогда он потушил окурок, положил в коробочку и, засунув ее в глубокий, необъятный карман зипуна, прямо, блестящими глазами взглянул на Лешку. Лешка чувствовал, что это был какой-то необыкновенный мальчик, и боялся заговорить с ним.
— Откуда
Мальчик, видимо, не хотел отвечать. Он закутался в свой зипун и закрыл глаза, но потом вдруг открыл их. Теперь он уже совсем насмешливо смотрел по очереди на сидевших перед ним детей, возбудивших в нем лишь жалость. «Какие малые и глупые, что они знают», — подумал он.
Лешка повторил опять свой вопрос.
— С войны, — сказал он, чуть раздвинув губы и как бы нехотя.
— Тебя разве брали по призыву?
— Я из Европы еду, дурак, — сказал он совсем насмешливо.
— Значит, угоняли?
— Всю деревню угнали. Все кончились, померли начисто, а я один остался.
Мотька, услыхавшая это, раскрыла глаза и всхлипнула от жалости и сострадания, потому что у нее была очень уязвимая душа. Услышав всхлипывания, мальчик презрительно взглянул на нее и отвернулся.
— А ты как же из Европы-то из этой едешь?
— Поездами. Известно как.
— Ну и что ж — Европа-то, она длинная ай круглая?
— Она ненашенская. Там русскому человеку хуже как в тюрьме. Я у баронов работал. Жил в хлеве со свиньями.
— Ах, сволочи! — вырвалось у Кольки.
— И жив?! — как бы ахнула Мотька.
— Мы, брат, повсюду выживем. Бежал я от них ночью. Крышу разрыл. Вот только на крышу залезть было чижало, обессилимши не жрамши-то. Лез, лез, а брюхо поджалось, и потею этак. Ажно как выкупанный, и вроде как помутнение в голове, вроде, ребятки, как я вниз головой переворотился. Ну, слава богу, не упал, отодрал доску, ссунул черепицу — и припустил. Я месяц по этой Европе шел, покуда на нашу армию не напал. Там нашему народу невозможно жить. Там все приглажено. Даже бань нету… И песен петь не умеют. Я дуже, ребятки, люблю, как у нас поют. Наши-то бабы голосисто этак, — мальчик, словно укорив себя за говорливость, замолчал и грустно потупился, то ли дремать стал, то ли скучно ему стало с ними.
— А куда сейчас? — Лешка смотрел с восторгом.
— Куда-нибудь. Россия, брат, большая. Куда ни то да приеду.
Они замолчали.
— Вот только бы, ребятки, харчом разжиться, — сказал парень. — Без харча худо.
Вскоре поезд остановился на какой-то глухой станции. Мальчик приставил к стене ящик, забрался на него и внимательно поглядел в маленькое окошко. Сощурился, как старичок, о чем-то подумал и гибким, ловким движеньем, точно изогнувшаяся кошка, прыгнул в узкую щель отодвинутой двери, и сразу исчез.
Поезд тронулся. Они стали смотреть, толкаясь, в эту щель, но ничего не увидели, кроме плывущих мимо вагона каких-то забитых снегом кустов.
— Пропадет малый! — сказала с сердцем девочка.
— Цел будет, видишь, смелый! — сказал Лешка с восхищением.
— А мне так жалко всех, всех на свете, — горестно вздохнула Мотька и пригорюнилась.
— Известно, что ты девка, — нарочито грубо проговорил Лешка.
Опять замолчали.
— Гляди, земли сколько! Где ж ей край? — Лицо Мотьки было нежным и бледным от светивших в окошко звезд.