Полынь
Шрифт:
— Где-то да есть, — сказал.
— А далеко?
— Должно, далеко, за пяти морями.
— Ой, ой! Вот бы поглядеть-то! Страсть как хочется!
Нежный голосок девочки неожиданно вызвал у Лешки какое-то странное умиление, и ему отчего-то захотелось ей сказать особенные, ласковые слова, например, про то, что больше не станет ее дразнить и таскать за волосы, а будет всячески жалеть и уважать ее. Но он, однако, обругал себя тряпкой, и, чтоб не потерять мужского достоинства и независимости, отвернулся от нее, и стал рассеянно смотреть на виднеющийся в окошке
Вскоре совсем зазябли. Сумерки затемнили поле, наползли и в лес, который все бежал рядом с эшелоном. Выплыл месяц — катился куда-то направо, как сумасшедший. У Мотьки из тяжелого платка виднелись одни глаза. Колька лупил себя рукавицами по бокам, бормотал:
— Че-ерт! Окандрычишься.
Лешка сказал:
— Давайте пихаться. Осторожней только — как бы не вывалиться.
Начали колотить друг друга. Мотька двигалась, хихикала:
— Эх, вы! Слабачки! Я сильней вас.
Лешка ненароком обхватил Мотьку, почувствовав под руками крепкие, как камешки, груди, зажмурился и замер, а в глазах засверкало что-то горячее, будто из них посыпались те высокие звезды. Мотька вырвалась, отступила подальше и притихла. Глаза ее стали еще больше. Лешка постоял немного с растопыренными руками — в груди что-то загорелось, точно набросали туда углей. Неуклюже сел. Колька тоже опустился. Скорчившись, сидели рядом.
Эшелон начал сбавлять ход. Впереди и с боков надвигались темные расплывчатые громады домов. Огней нигде не было видно…
— Отвести к коменданту! Безобразие! Мы же не детский дом на колесах. Пусть разбирается, — сказал очень большой офицер и пошевелил угрожающе черными усами. Он разглядывал двух (мальчишек и девочку так, как будто их кто-то подбросил как малолеток.
— Конечно, — подтвердил пожилой старшина. Затрут пацанов.
Лешка яростно сопел, вращал глазами, соображая, и вдруг крикнул звонко на всю площадь:
— Нам сеяться надо! Вы небось хлеб едите?
— Ловкий, смотри, чертенок, — усмехнулся старшина.
Лешка начал пихать им в руки бумажку Митрохина:
— Тут все написано… Читайте!
Большой офицер недоверчиво прочитал, подумал, потрогал ус, посмотрел на Лешку, протянув бумагу. Лицо его чуть-чуть помягчело.
— Ну, двигайте, — сказал он.
…В вагоне было зябко, страшно и тревожно. Колька высунул лицо в дверь. Сек ледяной ветер, кругом таилась зловещая темнота. Им всем троим показалось, что эшелон повернул назад.
— А мы туда едем, Лешк? — боязливо спросил Колька.
— Не видишь, куда земля заваливает? — не очень уверенно пробурчал Лешка. — Ясно, туда.
— Ой, а если в Германию завезут? — жалобно испугалась Мотька.
Лешка тоже боязливо высунул лицо, почесал в голове и сказал:
— Ладно, куда-нибудь привезут. Развязывай, Мотька, харчи — есть хочется.
Краюхой темного, пополам с картошкой хлеба да тремя солеными огурцами лишь заморили червяка.
У Лешки раскраснелся широкий нос от зверского аппетита, но он сыто похлопал себя по животу:
— Ух, как здорово!
Эта
На подъезде к лесу неожиданно взахлеб заярились на открытых платформах зенитные пулеметы.
Вагон рванулся и замер. Выли, приближаясь к земле, бомбы. Оторвав прижавшуюся к стенке Мотьку, Лешка крикнул:
— Тикайте скорей!
Кувырком повалились из вагона, сдирая корку хрусткого снега, скатились с насыпи.
Солдат со сбитой на макушку ушанкой кричал простуженным голосом:
— А ну, дальше от дороги! Разорвет на клочья.
Побежали. Поползли. Снег забивал рот, нос, судорожно стонала земля. Кое-как одолев страх, Лешка при свете ракет увидел черный длинный хвост, тянувшийся за «юнкерсом», — самолет из последних сил утекал вперед, по ходу эшелона. Но дальше на мгновение все пропало — и небо с горящим «юнкерсом», и Колька с Мотькой, и дорога с солдатами. Лешка лежал в какой-то странной пустоте, не то живой, не то мертвый…
Он подвигал руками, увидел близкое и почему-то большое лицо Мотьки.
Она тихонько скулила и дергала его за карман:
— Леш, ты что? Ты убитый, Леш?
Пощупав свою голову, Лешка убедился: она цела, но была какая-то странная, нечувствительная, словно не его, — дернул себя за ухо и встал.
— Живой. По затылку чем-то огрело.
Бойцы, как муравьи, лезли на насыпь, к эшелону.
Когда и ребята влезли в свой вагон, Колька сказал:
— Давай голову потру.
— Сама отойдет… — сказал Лешка.
Осторожно, толкая друг друга, выглянули из вагона. Эшелон ящерицей выгибался из-за поворота. Над лесом висел черный дым, зловеще заволакивая небо.
Колька растянулся на полу и сразу захрапел. У Лешки все еще кружилась голова, мельтешили в глазах красные мухи, точно вагон бегал по кругу.
Серел ранний рассвет. Луна вся вытекла, начала пропадать совсем.
Мимо, на буграх, виднелись голые и страшные обгорелые печные трубы. На телеграфной проволоке сидели вороны.
Мотька молчала — боялась говорить с Лешкой. Ей было непонятно: чем дальше жила на свете, тем все трудней становилось разговаривать с ним. Она глядела в серое поле — оттуда, как ей показалось, доносились какие-то странные звуки: будто кто-то играл на гармони. Над полем светила звезда. Мотька встряхнула головой, зажмурилась и открыла глаза. Звезда все бежала, подмигивая, и манила ее к себе.
— Может, Минск скоро, Леш? — не вытерпела она.
— Не лезь.
— А я тебя вчера во сне видела. Хороший сон — ты шел в новых ботинках…
Лешка отвернулся, стал глядеть на землю, совсем разоренную, которая плыла мимо вагона, и хозяйственно думал: «Без семян нельзя. Пропадем!»
— А после войны что будет? — Мотька покраснела и мигнула под строгим взглядом Лешки.
— Известно… Жизнь, — сказал Лешка веско.
— И еды будет много?
— Будет, если посеем.
— А я себе тогда куплю туфли. На самом высоком-высоком каблуке.