Полынь
Шрифт:
— Ждите тут. Транспорт пойду шукать. Ничего, приспособимся. Теперчи живы будем.
Из-за покалеченной снарядом липы, провисая чуть не до земли, ползла брюхатая дождевая туча.
Егоркин
В первых числах сентября пришлось мне охотиться на куропаток. Погода стояла устойчивая, ясная; с утра белые мелкие облака открывали бездонную лазурь неба; в прозрачном воздухе, серебрясь на косых лучах, плавала тонкая паутина; небо мягко, не имея четких очертаний, как бы трепещущим шелком
В Жиздренском лесу начались обложные дожди. Какая уж тут охота? Я убил лишь тощего селезня. Чугунов, работник райплана, сказал, глядя в землю:
— Надо в Глотушино еще двинуть. Самое близкое…
Пошли в Глотушино. С кустов и деревьев струилась вода. Угрюмое, разорванное в клочья небо висело на макушках старых седых елей. Чугунов — коренастый, косолапый, угнув голову, двигался бесшумно, как приведение. Я с трудом поспевал за ним. Мы шли долго, а Глотушина все не было, все тянулся мокрый лес да изредка дорогу пересекали мрачные овраги.
— Левей бери, в Каменный Угол как бы не попасть, — произнес Чугунов озабоченно.
Каменный Угол — топкое, комариное болото. Мы взяли значительно левей, пошли по цепким кустарникам, вминая их в раскисшую землю. И, сколько ни шли, Глотушино как провалилось. Чугунов подумал, снова глядя в землю, сказал:
— Теперь, значит, правей надо.
Пошли правей. Не прошли и трехсот шагов, как Чугунов опять за старое:
— Левей бери.
Взяли левей. Покрутились по замкнутому кругу, уперлись в овраг. Чугунов поглядел в небо.
— Дрянь лето, — вздохнул он. — Атом действует, дери его маковку.
Чугунов прислушался к чему-то и побежал. Поддерживая руками полы, я кинулся за ним следом. Мы услышали треск падающего дерева. Звук, похожий на то, как плюхается в воду что-то огромное, замер в мокрой непроглядной тьме. В короткую, пугливую тишину вклеился быстрый встревоженный говор людей. Говор был смутен, его заглушил на редкость звонкий, высокий голос.
Чугунов приостановился, послушал и сказал:
— Егоркин. Это точно. Зацапал, видно: ловкачи лес воруют.
— Зачем?
— Тугой на соображение? Частный сектор: левым путем на Кубань вывозят. Там-то земля выбритая, вольница. Вот ловкачи втридорога и рвут за древесину. Иные сорок рубликов за кубометр. Ловка-а?..
Эти слова Чугунов договорил уже на дороге, которая вползала в долину, налитую фиолетовыми сумерками. Впереди, в чернилах сумерек, далеко, призывно и робко светлел огонек.
— Это его, Егоркина, хата, — сказал Чугунов, пристально всматриваясь прямо перед собой.
— А он кем же работает?
— Лесником. Техникум кончил. Ему место в какой-то большой конторе выгорало. Аж в областном центре.
— Чего же не пошел?
— Тут и закавыка! Характер — огонь с музыкой… — Чугунов помолчал и прибавил; — Новый тип — вот оно что.
— Позволь,
— Попер против излишней собственности, — Чугунов ткнул в пространство рукой. — И с жинкой на этой почве разрыв. Жинка — она свою линию ведет. Чтоб по дому все, значит, было. А Егоркин спать норовит на голых досках. И пошла карусель. Тип, да и все, дери его маковку… Да вы сами его увидите. Прозренье ума или черт его душу знает, и не такой уж безвредный — пример-то заразителен для молодежи. Таким ведь любят, знаете, поклоняться.
Мы еще немного прохлюпали по черной грязной дороге в сторону помигивающего огонька. Близко послышалась ругань — яростная, дикая. Ругался при свете фонарика толстый мужчина в плаще с капюшоном. Высокая сутулая фигура Егоркина (его мне показал Чугунов) была нема, но неукротима; светом фонарика он, казалось, жег браконьера.
Постепенно крики затихли. Где-то на дороге, левей, фыркнул мотором грузовик. Мы с Чугуновым оказались почти что возле самой хаты на небольшой поляне. Здесь не было ни частокола, ни изгороди, ни плетня, которые извечно сопутствовали всякому сельскому и лесному жилью. Прямо посреди пустыря темнела хата, к тому же, к нашему удивлению, оказались отпертыми двери, которыми тихонько поигрывал ветер. И тотчас, как только мы с Чугуновым захлюпали ногами на низеньком крыльце, из загадочной избяной глубины выплыла маленькая фигурка в белом. Неожиданно вспыхнувшая молния осветила девочку лет десяти, худую, с растрепанными волосами и как бы дикую; пошевелив сонными большими губами, девочка опять испуганно оглянулась на нас и скрылась в хате. Я шагнул за Чугуновым в темное пространство через порог. Сонная теплота разливалась в избе.
Чугунов посветил фонариком. В кружок желтого света попала русская печь, вся обвешанная какими-то кореньями, травами и маленькими сухими ветками.
Кружок света, пугливо вздрагивая, пополз выше, и мы увидели у трубы девочку. Она глядела на нас серьезно и просто, без обычной для сельских детей пугливости, но с необычным обостренным вниманием.
— Мы заночуем, — сказал Чугунов, нюхая теплый воздух: в избе вкусно пахло тушеным мясом и еще чем-то, наверно, сушеными лепными травами.
Мы уже собрались стелить себе на полу, возле стены. В сенях послышались решительные шаги, дверь хрипло скрипнула, и в избу вошел Егоркин.
Резкий, сильный свет ручного фонарика ударил в наши лица. Узнав Чугунова, Егоркин прошел к столу и зажег лампу.
Сняв куртку, он молча присел на табуретку, снял сапоги, вытащил пачку смятых папирос, закурил и, закрыв глаза, покачиваясь, долго с наслаждением курил. Я рассмотрел его лицо. Под иссиня-черным, должно быть, жестким чубом выступали тоже черные, ломленные углами брови, нос с горбинкой нависал над бритыми губами, гонявшими из угла в угол окурок.
Выкурив папиросу, Егоркин ухватом достал из печи чугунок, открыл крышку, удовлетворенно и радостно шмыгнул носом. Длинными руками он принес чугунок на стол, сел сам, а потом сказал:
— Ешьте.
Здесь мой взгляд упал на стол, сработанный из грубых досок, с пятнами от чернил.
Егоркин выдвинул ящик стола, достал две тарелки и ложки и, не спрашивая согласия, налил поровну — мне и Чугунову.
За трубой, на печи, мгновенно начала двигаться и шуметь шуба. Эти звуки мне были давно знакомы по детству, и я сразу сообразил, что шуба двигается вследствие вкусного, душистого запаха, шедшего от чугуна. Сбоку трубы, как и в минуту нашего прихода, появилась голова девочки, но уже с другим лицом — лучезарным и ясным, точно солнышко.