Полынь
Шрифт:
Лешка слово сдержал — оставил бригаду Игната и Воробьева. Перед тем как уйти, был у них разговор. Сидели на бревне. Игнат, встревоженный, уламывал:
— Неужели всурьез? Это что же — за палочки вкалывать станешь? Ты много летось-то заробил? На штаны не вышло!
— У него перековка, — заметил Воробьев.
А Лешка сильно озлился:
— Что вы обо мне знаете?! И кто вы, собственно, такие? Отбросы колхозного общества. Мусор истории, деляги. Сравняли меня с собой!
Игнат, морщась, выбросил вперед
— Погоди лаяться! — У него дрогнул голос и борода. — Как ты сразу это?.. Давай-ка обтолкуем, горячку пороть — последнее дело.
— Нечего толковать. Мне с вами не по дороге — разошлись. Успехов вам, мальчики! В рай вы не попадете, а в аду вас топить тоже нет смысла.
А сам подумал: «Зря я на них, тоже кое-что сделали мне. Тоже люди».
Он уходил по пронизанному осенним солнцем проулку, а те двое онемело стояли, глядя ему вслед. Игнат гладил рукой руку — дрожала отчего-то в последние дни.
При встречах не разговаривали, не здоровались: что-то невидимое их связывало. Вскоре у них объявился третий, на место Лешки, какой-то залетный мужчинка неопределенных лет, с голой блестящей головой и сморщенной, похожей на мехи гармони шеей.
В колхозе готовились ставить новый коровник. Строители дни проводили в лесу. Заготовку вели в двадцати километрах от Нижних Погостов. Как-то под вечер Лешка с Сивуковым возвращались с последней машиной.
Лешка захотел пить. Машина с трудом тащила еловые бревна по разбитой дороге. В большом селе Максимовке Лешка слез, чтобы напиться. Он исчез в калитке; в глубине сада на шорох шагов к нему навстречу вышла девушка.
Она была в желтой кофточке и в брюках. Девушка курила. У нее было очень белое, не тронутое загаром лицо и мелкие зубки, которые белелись в раскрытых губах.
— Вы к отцу? — спросила она и потушила папиросу. — Его нет дома, он в конторе.
— Дайте, пожалуйста, напиться.
Она принесла воды, он выпил до дна, хотя кружка была пол-литровая, а вода очень теплая. Уже у калитки он спросил, повернув голову:
— Вы не здешняя?
— Мы всей семьей приехали из Смоленска.
Сивуков на улице яростно сигналил, но Лешке почему-то не хотелось уходить из чужого сада. Он с трудом, волоча ноги, ушел и оглянулся, уже сидя в кабине. Сквозь зелень на него смотрели, стушевываясь, глаза этой девушки.
На другой день, когда въехали в Максимовну, Лешка снова слез, а Сивукову наказал ехать домой одному.
— Дело какое? — удивился Сивуков.
Лешка не отозвался, подождал, пока грузовик завернет на большак. В доме, к которому он приходил вчера, жила семья директора совхоза Анохина: уже успел узнать. Невидимая, властная сила толкала его к высокому ровному крашеному забору. Снова те же глаза, та же странная, приковывающая к себе полуулыбка. Она повела
Лешка поразился, что так чисто и необыкновенно культурно можно жить в деревне. В доме было пять комнат, и всюду стояли полированные, блещущие лаком вещи. В маленькой комнатке, оклеенной нежными сиреневыми обоями, пахло девичьим царством. На тахте лежал зайчонок с перевязанной лапой, а на окне — фарфоровая собачка и белочка.
На стене висели рисунки и акварели. Но как ни силился Лешка что-либо понять, что на них нарисовано, он не мог: это было какое-то странное сплетение желтых, красных и черных линий.
На одном рисунке в черный круг была воткнута красная стрела и на ее копье сидел маленький, размером с булавку, человек с зелеными ногами.
— Что обозначает? — спросил Лешка.
Она вздохнула снисходительно. Он видел ее точеные, ровные зубки, которые дробили слова, как звонкие камешки:
— А так, чепуха. Рисую от нечего делать, — она провела по губам мизинцем. — Кое-кто хвалит, а я знаю: льстят. Ну что здесь хорошего? Что обозначает?
И сама, откровенно, не знаю. Хотелось выразить символами жизнь.
— Ты художница?
— Немного училась в студии.
— А что делаешь в деревне?
— Я архитектор. Пока баклуши бью. Буду, видимо, преподавать в строительном техникуме в Комолах или устроюсь на строительство ГРЭС.
За дверью послышались шаги. Лешка насторожился.
— Кто там?
— Мама… А ты колхозник?
— Плотником работаю. Но я кончил десятилетку.
Она насмешливо улыбнулась.
— Оба строители, значит.
Лешка пошевелился: ее дразнящие яркие полные губы были совсем близко. Она опять закурила.
— В деревне девушки не курят, — сказал он.
— Я тоже так, балуюсь. Как тебя зовут?
— Лешкой. А тебя?
— Ирой.
Они замолчали. Лешка подумал: «Хороша ягода, да не с моего поля».
Из кухни спросили:
— Ирина, ты с кем?
Она сказала:
— С одним знакомым.
За стеной стали играть на фортепьяно. Звуки доносились тихие и мягкие, а Лешка думал, что увязает безнадежно в топину… Ирина прислушалась.
— Моя мама когда-то выступала на концертах, — сказала она, притопывая в такт музыке босоножкой. — Жаль, все бросила.
— Вам будет трудно в деревне, — сказал Лешка. — У нас глухо.
— Пока что ничего. А ты сегодня тоже пить захотел? — спросила она, сощурясь, внимательно и в то же время лукаво оглядывая его.
— Нет, — серьезно сказал Лешка, краснея.
— Нет? — она стояла так близко около него, что он рассмотрел в ее больших немигающих зрачках золотящиеся точки. Чувствуя, что глупо краснеет, обернулся вполоборота, молчал.
— Ну? Только честно.
— Я же сказал…
— А тогда зачем?